Списанные - Дмитрий Быков Страница 14

— Как вы сказали? — ласково переспросил Свиридов. — Кого пристрелить?

— Собаку твою! — отчаянно заблажил старик. — Собаку твою и тебя надо пристрелить! Напишу, вызову, будешь наказан, не волнуйся! Не волнуйся, будешь наказан!

Видимо, старец совсем выжил из ума. Его словарного запаса не хватало даже на внятную угрозу. Он выглядел необычайно хилым и дряхлым, его шатало ветром, но самая эта хилость почему-то выглядела устойчивой, непобедимой: он пережил все, и пережить Свиридова для него было плевым делом.

— Если ты еще раз откроешь рот, — сказал Свиридов, — я сам тебе санитаров вызову. Слышал, развалина?

Он сразу понял, что сказал это зря. На лице старика появилось блаженство жреца, наконец вызвавшего дождь.

— А, ты угрожать! — задребезжал он. — Ты оскорблять! Я тебя знаю, откуда ты! Я тебя знаю, твою мать знаю, твою собаку знаю! Она ходит тут со своей собакой гадит! Вы все, все будете вот тут!

— Мать не трогай! — рявкнул Свиридов, но старик не утихал. Он дождался счастья, ему открылось широкое поле деятельности. Он грозил Свиридову палкой и колотил ею в асфальт, призывая милицию. Свиридов взял Белку на поводок, плюнул в сторону старика и отправился домой, слыша за собой проклятья и дивясь их неиссякаемости. Положительно, список перевел его в разряд жертв: теперь от него пахло затравленностью, он испускал ее флюиды, и каждый норовил добавить. Свиридов не знал, что с этим делать, и купил для успокоения «Отвертку». Настроение было испорчено бесповоротно.

— Мать, — спросил он дома, — что это за старец у нас во дворе, косматый?

— Это ужас что такое, — сказала мать. — Синюхин. Год назад сюда переехал. Ты его не видел раньше?

— Нет, Бог миловал.

— Весь район терроризирует. Пишет на всех в милицию. А они приезжают, потому что иначе он пишет на них. Можно тут человека убить, и никто не приедет. А к Синюхину ездят, даже когда у него сосед сверху музыку включает. Ты не знаешь, что это за человек. Он нас теперь замучает, мне будет на улицу не выйти. И что ты только вздумал с ней гулять? Почему из любой твоей помощи получается вот такое?

У матери сделалось испуганное и злое, заячье выражение лица. Такое бывало в детстве, когда Свиридов заболевал. Понятно было, что она злится не на него, а на его болезнь — свинку, краснуху, — теперь он заболел синюхиным, но уже исключительно по своей вине. Главное же, что он рисковал заразить синюхиным ее и Белку.

— И почему ты никогда не можешь с людьми по-человечески? Почему ты обязательно должен со всеми ругаться?

— Да ничего не будет. Что он может сделать?

— Он пойдет сейчас писать заявление, что ты без поводка выгуливаешь собаку. Или позвонит и вызовет наряд. Господи, и за что все это? Я как знала, не хотела ее с тобой отпускать…

Если такая ерунда, как скандал со стариком Синюхиным, выбивала ее из колеи — можно было представить себе, во что вылился бы разговор о списке; но очень скоро Свиридов убедился, что мать, как и десять лет назад, понимает в жизни больше, чем он. Он едва успел распрощаться и спуститься вниз, как заметил во дворе милицейский «форд». Поначалу Свиридов посчитал это совпадением, но около машины, ликуя, топтался Синюхин. К подъезду уже направлялся мент с черной папкой — толстый, одышливый, белоглазый. Чем-то он неуловимо напоминал сливочную блондинку с почты, тоже вынужденную причинять людям неприятности, не нужные ни ей, ни им, а только непостижимому божеству, чьи потртеты следовало бы вывесить во всех присутственных местах России, если бы кто-нибудь знал, как оно выглядит.

Быстро, однако, подумал Свиридов.

— Вон он, вон! — дрожащим голосом орал Синюхин. — Угрожал, угрожал мне, старику, бессильному человеку, больному! Больному мне угрожал!

Для типичности ему не хватало только потрясать грудой обтерханных справок.

— Проедемте, — вяло сказал толстый мент, глядя в сторону.

— Куда?

— Проедемте, там вам скажут, куда, — повторил он равнодушно.

— Я никуда ехать не могу, у меня работа, — сказал Свиридов, понимая, что сопротивление бесполезно.

— У всех суббота, у него работа! — орал Синюхин. Со слухом у него все было отлично, дай бог каждому в его годы.

— Заткните его, а? — сказал Свиридов. — Чего он лезет? Он угрожал мою собаку убить.

Синюхин обалдел от такой наглости и замолк.

— Там разберутся, чего кто угрожал, — все так же вяло сказал толстый. — Проедемте, и разберутся.

— Да не поеду я никуда! — крикнул Свиридов, понадеявшись, что наглость сработает и против мента. — Кто вы такой, где у вас ордер?

Мент не стал ему ничего отвечать, а просто бросил свою черную папку и заломал ему руку — быстро, больно и совершенно равнодушно. Он втолкнул его в машину, где ждал, ни на что не реагируя, мент-водитель с длинным костистым лицом, потом вернулся за своей папкой и, кивнув на прощанье старику Синюхину, плюхнулся рядом со Свиридовым. Старик порывался ехать с ними, желая в отделении лично рассказать, как именно Свиридов угрожал его жизни и здоровью, — но толстяк повторил, что там разберутся.

— Учтите, я вам сопротивления не оказывал, — сказал Свиридов. Злость в нем все еще была сильнее страха. — Вы ответите.

Мент отвернулся к окну и не удостоил его ответом.

Очень все быстро, снова подумал Свиридов. Скоренько, сказал бы Сазонов. Три дня как прилетел — работы нет, в подъезде скандал, теперь взяли. А мы надеялись, что ничего нельзя вернуть. Идиоты, ничего и не надо возвращать. Оно не уходило.

Отделение располагалось в трех кварталах от дома, он пару раз бывал тут в паспортном столе, на первом этаже двухэтажного милицейского здания. Против ожиданий, в обезьянник его не бросили, а провели прямо на второй этаж, к начальнику отделения, которого Свиридов знал. Это давало хлипкую надежду: Свиридов учился с его сыном и даже был пару раз у них дома. Фамилия начальника была Горбунов, он был усат, добродушен и вечно утомлен. Толстяк ввел Свиридова в кабинет и вышел. Кабинет был похож на все милицейские и жэковские помещения, наличествовал даже графин с желтой водой, и облупленный зеленый сейф, и несчастный амариллис на подоконнике.

Майор Горбунов посмотрел на Свиридова безо всякого выражения.

— Я не понимаю, — сказал Свиридов. — Ваш подчиненный на меня набросился, руку мне заломал, я заявление сейчас напишу…

— Это да, это извините, — сказал Горбунов. — Писать не надо ничего, я поговорю.

— А что вообще такое? Вы же меня знаете, я был у вас, я с Игорем в школе учился… Набрасываются, тащат… Старик какой-то сумасшедший… Мало ли что скажет старик? Ему знаете что может в голову взбрести?

— Да старик что? Старик ничего, — сказал Горбунов, глядя на него все так же — без осуждения и сострадания, а словно чего-то ожидая. Свиридов явно должен был сам признаться, потому что Горбунов его щадил — не забирал, не запирал, — и надо было оценить его деликатность, то есть все рассказать самому. Еще немного, и он ласково спросит: «Говорить будем?».