Полужизнь - Видиадхар Сураджпрасад Найпол Страница 14

Колледж, в котором учился Вилли, был полублаготворительным викторианским заведением, устроенным по образцу Оксфорда и Кембриджа. Во всяком случае, так часто говорили студентам. И поскольку этот колледж считался подобием Оксфорда и Кембриджа, в нем было полно самых разнообразных «традиций», которыми учителя и студенты очень гордились, хотя и не могли их объяснить. Были, например, правила о том, в какой одежде надо выходить к обеду и как вести себя за столом; за нарушения этих правил назначались причудливые наказания (выпить кружку пива и т. д.). По торжественным дням студенты должны были надевать черные мантии. Когда Вилли спросил, откуда взялся этот обычай, один из лекторов сказал ему, что так делают в Оксфорде и Кембридже и что академическая мантия произошла от древнерим-с кой тоги. Вилли не почувствовал священного трепета — для этого он знал слишком мало и по привычке, приобретенной в школе миссионеров, отправился в библиотеку, чтобы разобраться во всем с помощью книг. Он прочел, что, несмотря на обилие древних статуй, изображающих людей в тогах, никому до сих пор так и не удалось выяснить, как же древние римляне надевали свои тоги. Академические мантии, возможно, были скопированы с одеяний, которые тысячу лет назад носили ученики мусульманских семинарий, а те, в свою очередь, были подражанием чему-то еще более древнему. В общем, и это оказалось подделкой.

Однако происходило что-то странное. Постепенно изучая причудливые правила жизни в этом колледже с его церквеподобными викторианскими корпусами, выглядевшими старше, чем на самом деле, Вилли начал смотреть по-другому на те правила, которые он оставил дома. Он начал понимать (сначала это было огорчительно), что древние правила его страны — тоже своего рода подделка и люди навязали их себе сами. И однажды, ближе к концу второго семестра, к нему пришло ясное осознание того, что эти древние правила больше над ним не властны.

Дядя его матери, подстрекатель, годами требовал дать неполноценным свободу. Вилли всегда был с ним солидарен. Теперь он понял, что эта свобода, о которой так много говорили на демонстрациях, досталась ему — только бери. Никто из тех, кого он встречал в колледже и вне его, не знал правил, принятых на родине Вилли, и Вилли стал понимать, что он может прикинуться кем угодно. Он мог, фигурально говоря, сочинить свою собственную революцию. Перед ним открывались головокружительные перспективы. Он мог, в границах разумного, переделать себя самого, свое прошлое и своих предков.

И точно так же, как в первые месяцы после приезда в колледж он робко и невинно хвастался дружбой своей «семьи» со знаменитым старым писателем и знаменитым журналистом, работающим у Бивербру-ка, Вилли начал мало-помалу изменять в свою пользу и другие касающиеся его факты. У него не было какой-то одной руководящей идеи. Он действовал по наитию, когда подворачивался удобный момент. Например, в газетах часто сообщались новости о профсоюзах, и однажды Вилли пришло в голову, что дядя его матери, подстрекатель неполноценных, который иногда выходил на митинги в красном шарфе, подражая своему любимому герою, знаменитому революционеру из неполноценных и поэту-атеисту Бхаратидар-шане, — так вот, Вилли пришло в голову, что дядя его матери был своего рода профсоюзным лидером, защитником прав рабочих, причем одним из первых. Он стал невзначай упоминать об этом в разговорах и на семинарах и заметил, что это производит на людей впечатление.

В другой раз ему пришло на ум, что его мать, получившую образование в школе при миссии, можно считать наполовину христианкой. Он стал говорить о ней как о законченной христианке; но потом, чтобы избавиться от оскомины миссионерской школы и зрелища смеющихся босоногих идиотиков (колледж поддерживал христианскую миссию в Ньясаленде на юге Африки, и в комнате отдыха для студентов лежали миссионерские журналы), он приспособил к делу кое-что из прочитанного и стал рассказывать, что его мать принадлежит к древнему христианскому сообществу, сложившемуся на их субконтиненте едва ли не в пору возникновения самого христианства. Отца он оставил брамином. Отца своего отца сделал «придворным». Так, играя словами, он начал пересоздавать себя. Это было увлекательно и наполняло его ощущением силы.

Его учителя говорили: "Похоже, вы понемногу обживаетесь".

* * *

Благодаря его новообретенной уверенности к нему стали тянуться люди. Одним из них был Перси Кейто. Уроженец Ямайки, ребенок от смешанного брака, он был не черным, а скорее коричневым. Поначалу Вилли и Перси — оба из экзотических стран, оба на стипендии — сторонились друг друга, но теперь начали запросто встречаться и обмениваться рассказами о себе и о своем прошлом. Во время одной из таких бесед Перси сказал: "По-моему, одна из моих бабушек была индианкой". И сердце Вилли под его новым панцирем сжалось. Он подумал, что та женщина могла быть похожа на его мать, только жила в невероятно далеком краю, где, наверное, ощущала себя абсолютно отрезанной от всего мира. Перси дотронулся до своих кудрявых волос и сказал: "Вообще-то негритянские гены рецессивны". Вилли не понял, что Перси имел в виду. Он догадался лишь, что Перси придумал какую-то историю, чтобы объяснить ею свою внешность. Он говорил, что его родина — Ямайка, но это было не совсем так. На самом деле он родился в Панаме и вырос там же. Он сказал:

— Я единственный в своем роде. Во всей Англии не найдешь другого парня с Ямайки и вообще из Вест-Индии, который не знал бы ничего о крикете.

— А как ты попал в Панаму? — спросил Вилли.

— Мой отец работал на Панамском канале.

— Это как Суэцкий? — о нем все еще писали в газетах.

— Наш строили перед Первой мировой.

По школьной привычке Вилли отыскал Панамский канал в библиотеке колледжа. Там, в старых энциклопедиях и ежегодниках, на зернистых, отретушированных, но все равно размытых фотографиях в черных рамках он увидел то, что ему было нужно: огромную стройку накануне Первой войны, сухие котлованы и толпы безликих чернокожих рабочих, возможно, с Ямайки. Один из этих черных людей вполне мог быть отцом Перси.

Как-то они с Перси сидели в комнате отдыха, и Вилли спросил:

— А что твой отец делал на Панамском канале?

— Работал писарем в конторе. Ты же знаешь, какой там народ. Ни писать, ни читать не умеют.

"Лжет он, — подумал Вилли. — Глупая сказка. Его отец копал землю. Наверняка он был в одной из тех толп — стоял, как другие, покорно опираясь на кирку, и ждал, пока его сфотографируют".

До сих пор Вилли не очень хорошо представлял себе, как относиться к человеку, который не имеет определенного места в мире и то ли считает себя негром, то ли нет. Когда Перси ощущал себя негром, он называл Вилли своим другом; когда его настроение менялось, он старался держать Вилли на расстоянии. Теперь, мысленно воссоздавая эту картину — как отец Перси стоит под жарким панамским солнцем, точно солдат после команды «вольно», положив обе руки на свою кирку, — Вилли почувствовал, что знает товарища немного лучше.

Рассказывая Перси о себе, Вилли всегда был очень осторожен, и теперь ему стало легче находиться в обществе этого полунегра. Убедившись, что он стоит на одну-две, а то и на много ступеней выше Перси, Вилли стал с большей охотой признавать за ним умение вращаться в обществе, согласился видеть в нем знатока Лондона и западного образа жизни. Перси был польщен и взялся поближе познакомить Вилли с городом.