Близнецы - Тесса де Лоо Страница 14

На День королевы отец отказался вывесить флаг на водонапорной башне. Однако высокопоставленный представитель провинциальных штатов, живший неподалеку и совершавший ежедневный моцион по лесу, доложил о его халатности куда следует.

— Ну же. — спустя год упрашивала его жена, — вывеси флаг, иначе не оберешься неприятностей.

— Это просто возмутительно, — вставал он на дыбы, — вывешивать флаг в честь самой заурядной женщины!

— Речь идет о королеве.

В тот момент она сама была похожа на королеву, в своем кремовом шелковом платье, гордая, статная, неумолимая. Ее поддержали дети, украсившие свои велосипеды хвойными ветками и оранжевыми бумажными фонариками.

— Пап, все вокруг уже вывесили флаги!

Он фыркнул: толпа!

— Если ты не хочешь, то это сделаю я! — сказала жена и зашагала в сторону водонапорной башни. Он торопливо последовал за ней, нагнал у входа в башню и оттолкнул в сторону. Стиснув зубы, отец с мрачным видом вошел внутрь.

Однажды в школу явился инспектор, чтобы произвести перепись учеников. Он стоял перед классом и зачитывал список — один за другим дети должны были подниматься из-за парт и называть свои имена. Ровным, бесстрастным голосом он каждому задавал один и тот же вопрос: «А кем работает твой отец?»

Все отвечали без запинки. Лотте автоматически присвоили фамилию ее голландских родителей — Роканье. Но про профессию отца она не могла сказать ничего определенного.

— Лотта, — ласково обратилась к ней учительница, — ты же знаешь, кем работает твой отец, правда?

Лотте потребовались невероятные усилия, чтобы выдавить из себя слова:

— Я н-не п-помню.

Голова раскалывалась от вопросов. Должна ли она перечислить все, чем занимался ее отец? С чего начать? Инспектор махнул рукой на забарахлившее колесико в отлаженном механизме и с непроницаемым лицом продолжил свой опрос. Внезапно Лотту осенило. Она подняла руку:

— Я всп-помнила.

— Ну, — хором произнесли учительница и инспектор, — кем же работает твой отец?

— Сторожем башни у королевы! — выпалила она, не заикаясь.

— Если бы дедушка только знал, что ты попала в коммунистическое гнездо, — развеселилась Анна. — Какая ирония судьбы!

— Моя мать его не поддерживала. «Не думай, — говорила она, — что, придя к власти, рабочие будут вести себя человечнее». Время от времени, когда он надоедал ей постоянным возвеличиванием Маркса и продолжал настаивать на справедливом распределении денег и труда, она раздраженно опускала его с небес на землю: «Это всего лишь красивые слова — тебе бы самому оказаться в шкуре угнетенного».

В кафе, топая сапогами, вошел старичок с заснеженными кустистыми бровями. Его тускло-голубые глаза робко оглядывали посетителей. На пути к стойке он оставил позади себя тропинку из тающего снега. От яблочного ликера щеки Лотты покрылись красными пятнами. У Анны блестели глаза. Немецкий язык сестры, старомодный, вычурный, в котором время от времени проскальзывали давно уже устаревшие словечки на кельнском диалекте, ласкал ее слух.

— А эта франтиха, — спросила она, — которая забрала тебя из Кельна, что это была за женщина?

Лотта уставилась в окно.

— Я как-то останавливалась у нее в Амстердаме. Ее дом напротив рынка «Альберт Кайп». По утрам, пока дедушка брился у парикмахера, мы вместе отправлялись на рынок. Сначала она покупала мясо и овощи. Однако основной ее мишенью был лоток с бусами, пуговицами, бархатом, кружевами и отрезами шелка. Она могла стоять там до бесконечности, мечтательно трогая каждую вещицу. После долгих раздумий она наконец покупала какой-то пустяк, несколько перламутровых пуговиц или что-то в этом роде. Она была очень кокетлива. «Смотри, так я выглядела в молодости», — говорила она, кончиками пальцев разглаживая свою дряблую кожу. Меня это пугало, такой я ее не знала. «Можно мне повидаться с Анной?» — как-то раз спросила я. «Ах, моя крошка, ты не представляешь себе, какие твердолобые и ограниченные люди наши родственники. Мы с ними совсем больше не общаемся. Когда ты подрастешь, то сама навестишь Анну — вам тогда будет глубоко плевать на все это семейство».

Анна засмеялась.

— Когда дедушка еще был жив, над его креслом висела ее фотография — маленькая девочка в белом платьице и соломенной шляпке. Очаровательный ребенок! Этой фотографии уже, наверно, лет сто. Только подумай, Лотта, сто лет! Мир еще никогда так радикально не менялся, как за последние сто лет. Неудивительно, что мы с тобой слегка обескуражены. Давай еще что-нибудь выпьем!

Пласты времени столкнулись, подобно льдинам в океане, и со скрежетом надвинулись один на другой. До войны, после войны, кризис, прошлый век… — в чуть захмелевшей голове Анны проносились самые разные пейзажи, как если бы она ехала в поезде, мчавшемся на всех парах. В какой-то момент ее увлекал вперед паровоз, и за окном проплывали тонкие струйки дыма, а через минуту она оказалась в вагоне современного экспресса с ядовито-зелеными сиденьями из искусственной кожи. На мелькавших мимо станциях выстраивались персонажи из прошлого. Они не махали руками, но, прищурившись и нахмурив брови, провожали взглядом призрачный поезд. Берлинский вокзал был словно в огне, перрон окутан дымом. Где заканчивалось это путешествие? В конце жизни? Это ее не волновало. Они чокнулись и выпили за здоровье Лотты.

— Я спросила ее и о… — начала Лотта.

— Кого спросила?

— Бабушку… тетю Элизабет. Я спросила ее, знала ли она моего отца, когда тот был молодым? Я имела в виду родного отца. «Твой отец, — ответила она, — был приятным, умным молодым человеком, революционером в нашей семье. Мне он очень нравился. Именно поэтому я и приехала на его похороны, именно поэтому ты сейчас здесь, малышка. Да уж, чувствительные натуры умирают первыми, а эти свиньи живут до ста лет — так устроен мир». Бабушка любила крепкие выражения.

— Если бы меня тогда тоже забрала к себе какая — нибудь сказочная фея, — сказала Анна не без горечи, — то мне не пришлось бы хватить лиха.

В качестве сиротского вспомоществования Анне выплачивалось тридцать пять марок в месяц. Это были большие деньги по тем временам, и все же Марта относилась к Анне так, словно та была паразитом, пиявкой, присосавшейся к здоровому телу молодой семьи. Хроническое недовольство, которое она принесла в дом в качестве приданого, вымещалось на Анне — та же, измотанная работой и безучастная ко всему, не в силах была дать отпор. Когда она смотрелась в треснувшее зеркальце для бритья дяди Генриха, Марта язвительно замечала:

— Зачем ты собой любуешься, все равно же умрешь. У твоего отца был туберкулез, у матери — рак. Одним из двух тебя уж точно наградили. Так что не строй из себя принцессу.

Анна, начитавшаяся детских книжек, узнала в Марте настоящую мачеху из сказок. Однако справедливость, всегда торжествующая в подобных историях, в реальности заставила долго себя ждать.

— Зачем тебе новое платье, зачем тебе пить молоко, ты же все равно умрешь.