Черная бабочка - Людмила Петрушевская Страница 14

Елизавета тут причиной: баба-гора, она духовно преклоняется перед глыбой Степанового таланта и его индивидуальностью. Ее обожание, тоже молчаливое и каменное, продирает кружок до кишок.

Никто не хочет играть с этой парочкой.

Им мадам Сталь дает, так и быть, делать их собственную композицию по роману какого-то автора, написанного в прошлом веке; трогательную историю сельской героини.

Степан читает за автора и все роли, Елизавета глухо бормочет остальное, нечастые реплики молчаливой труженицы. Ее потаенные мысли читает тоже Степан.

То еще действо! Степан бубнит, пауза, пауза длится, Елизавета медленно, как прорицательница, произносит простые слова.

Мороз по коже — и вон, вон! Зрители не выдерживают (не зрители, а пока что студийцы).

Сталь Дмитриевна терпит и в конце увещевает потных чтецов прийти на занятие по технике речи утром. Она специально даст им урок.

Утром они никогда не могут, спят. Елизавета в своей избе, Степан в семейном муравейнике среди криков рано вставших детей и их родителей, которым на работу.

Какой распорядок жизни и какие планы у безумной пары актеров?

Все давно обдумано, весь путь: показаться в театр к ведущим режиссерам, поступить в труппу и играть только свое, играть, играть.

Пока что с этим трудно, поскольку Степан и Елизавета похожи на оборванцев, раз.

По телефону им искомых режиссеров не дают, два. В театр не пускают через служебный вход, три.

Но мало ли что: слава их растет. О них говорят как о примере антитеатра.

В те баснословные времена театр бился в тенетах партийных указаний и недопущений, и пьесы на производственные темы, где главными лицами были секретари партийных комитетов, райкомов и обкомов, шли повсеместно. Разрешалась также и разномастная классика, своя и старая зарубежная.

Поэтому любое другое слово, иная тематика, движение не на тему, даже новый способ произнесения слов (одна фраза в разных тональностях) — все было прорывом в будущее и прогрессом.

И Степана и Елизавету приметили, постольку поскольку на занятия кружка иногда забредали театральные критики.

Это Сталь Дмитриевна заботилась о реноме своего маленького театра.

Ее-то знали. К ней ходили ее бывшие ученики.

Но эта слава, она не проявлялась никаким образом в печати.

Печать тоже служила коммунистической партии.

И родной Дом культуры был этой паре не помощник — ежели только раз в полгода комната студии, зрители на стульях, человек пятнадцать. Иногда залетный иностранец высидит и потом говорит, что да, формидабль, файн. А бы на фестиваль в Авиньон, Эдинбург, а? (Елизавета.) Иностранец записывает домашний телефон Степана. На этом точка.

Елизавете легче живется с пенсией и огородом (летом они пускают небогатых дачников).

Елизавета еще и числится на заочном отделении режиссерского факультета, у нее есть документ. Он дает право на то и на се, на театральную библиотеку, на посещение спектаклей.

У Степана и этого нет.

Степану тяжело, он боится ездить без билета, его уже арестовывали контролеры, и невозможно войти в театр, и не на что купить книги. В читальни ходить он не в состоянии, его однажды обругали там и испугали навеки.

Он не может быть никем, только актером. А нет образования!

Сталь Дмитриевна что-то говорила о заочном режиссерском, как у Елизаветы. Но для этого надо сдать документы. На такой подвиг Степан не способен.

Тем не менее играют безостановочно, годы, один и тот же текст — в теплых вестибюлях, откуда их не гонят, на почтамте, на вокзалах; репетируют сидя на лавке, если удается пройти в метро.

Раз в полгода пятнадцать человек на стульях, Елизавета и Степан два часа спокойно и в свое удовольствие, эгоистически монотонно, бубнят, глухо талдычат, не повышая голоса, но с огромным напряжением.

У них уже есть человек десять поклонников и даже нашелся один театральный писатель, Юлик Смелков, и он даже опубликовал в газете заметку о спектакле: пара считает, что это только начало.

Но на том, выясняется, и конец.

Сталь Дмитриевна заболела, одновременно и Дом культуры поставили на капитальный ремонт.

След Елизаветы и Степана обнаружился только однажды, когда заботливый Юлик наконец сосватал им показ еще в одном профсоюзном клубе.

Степан пришел с Елизаветой в виде свиты, обследовал помещение (в зальчике находились местные студийцы), Степан стал размечать мизансцены, не обращая внимания ни на кого рядом с собою, не видя людей в упор, ходил как наконец приехавший хозяин, голос его резко звучал, в кармане у него лежала ветхая газетная вырезка с заметкой Юлика, за ним следовала страшная баба Елизавета в плаще, закапанном на груди какими-то горючими слезами (либо это были пятна от сожранного мороженого) — и оба этих театральных чудища с какой-то брезгливой пресыщенностью говорили «это уберем» и «свет туда», не замечая никого.

Степан не одобрил помещение, но его больше и не пустили в этот клуб.

Елизавете удалось прорваться и ненадолго закрепиться, она сыграла главную роль (закатывая паузы до зрительского испуга) в самостоятельной режиссерской работе одного актера из МХАТа, но спектакль запретили.

Затем их след потерялся — то ли Степан не простил измены, то ли Елизаветина мать умерла, а выжить одной в избе, т. е. топить, готовить, стирать, убирать, пахать, полоть, выкапывать — это было не для серьезно больной, да и отчаявшейся, сломленной горем Елизаветы.

Непьющие алкоголики, завязавшие наркоманы, осиротелые дети, вот кем они стали. Людьми, утратившими стержень своей жизни.

А всего-то имелось за душой: отчаянная вера в свое особенное предназначение, мы не как они, и десяток сторонников. Все что нужно.

Они были настоящими гениями небывшего, неосуществимого театра.

Пожили как хотели.

И ничего не осталось.