Трава поет - Дорис Лессинг Страница 14

Однако сейчас, несмотря ни на что, она станет сама себе хозяйкой: она ведь вышла замуж, ради этого вступали в брак ее друзья — чтобы у них имелся собственный дом, где никто бы не смел им указывать, что и как делать. У Мэри появилось смутное чувство, что она поступила правильно, выйдя замуж: все, кто так делал до нее, были правы. Теперь, когда Мэри оглядывалась назад, ей казалось, что все люди, с которыми она была знакома, исподволь, молчаливо, но при этом упорно подталкивали ее к браку. Она будет счастлива. Мэри не имела ни малейшего представления о той жизни, что ей предстоит вести. Бедность, о которой ее с застенчивостью предупредил Дик, являлась для нее еще одной абстракцией, не имеющей никакого отношения к нищете, в которой она жила в детстве. Она воспринимала ее как кружащую голову борьбу с ударами судьбы.

Машина остановилась, и Мэри вышла. Луна зашла за огромное белое, переливающееся серебром облако, и вдруг стало очень темно; мили и мили мрака под усыпанным звездами небом. Куда ни кинь взгляд, повсюду росли деревья, приземистые, словно приплюснутые к земле вельда, выглядевшие так, словно они искривились под гнетом беспощадного солнца. Сейчас они напоминали расплывчатые силуэты, окружавшие прогалину, возле которой замерла машина. На прогалине стоял маленький квадратный дом, гофрированная крыша которого стала отливать белым, по мере того как луна медленно выскользнула из-за облака и залила прогалину светом. Мэри вышла из машины и проводила ее взглядом — обогнув дом, Дик поставил автомобиль сзади. Мэри огляделась, чуть дрожа, поскольку от окутанных белым зимним туманом деревьев и поблескивавших под ними луж тянуло холодом. В полнейшей тишине из кустарника до нее стали доноситься неисчислимые шорохи, словно мириады странных существ, которые затаились, встревоженные шумом их приезда, снова вернулись к своим делам. Она обвела взглядом дом; залитый сиянием луны, он казался мрачным, темным и скучным. Рядом белел сложенный из камней бордюр, и она пошла вдоль него — прочь от дома к деревьям, которые с каждым шагом становились все больше. Потом завопила какая-то ночная птица, издав дикий, причудливый крик, и Мэри, повернувшись, бросилась обратно, охваченная внезапным ужасом, будто бы от деревьев, из другого мира, ей в лицо дохнуло враждебностью. На ногах были туфли на высоком каблуке, а земля оказалась неровной. Мэри оступилась и закачалась, силясь восстановить равновесие. Раздалось хлопанье крыльев и кудахтанье куриц, разбуженных подъехавшей машиной, и эти простые звуки, от которых веяло домом, успокоили Мэри. Она замерла перед новым жилищем и выставила вперед руку, чтобы дотронуться до листьев растения, поднимавшегося из консервной банки на стене веранды. Теперь от ее пальцев исходил суховатый аромат герани. Потом в глухой стене дома образовался прямоугольник света, и она увидела высокий силуэт Дика, который шагнул внутрь, озаренный пламенем свечи, что он держал перед собой. Она поднялась по ступенькам и застыла подле двери, выжидая. Дик снова исчез, оставив свечу на столе. В ее тусклом желтоватом мерцающем свете комната с очень низким потолком казалась крошечной, крыша была крыта рифленым железом, которое Мэри уже видела снаружи. В ноздри бил затхлый запах, словно исходивший от какого-то животного. Дик вернулся, держа в руках старую консервную банку из-под какао, обод которой был сплющен, образовывая воронку. Встав на стул, он начал наполнять висевшую под потолком лампу. Жирные капли парафина закапали вниз на пол, и от резкого запаха Мэри сделалось дурно. Вспыхнул, дико заметавшись, огонь, сменившись ровным желтым пламенем. Теперь Мэри увидела шкуры животных, покрывавшие пол из красного кирпича: одна — какой-то дикой кошки или, быть может, небольшого леопарда, а другая, большая и желто-коричневая, принадлежала антилопе. Мэри села, ошеломленная непривычностью обстановки. Она знала, что Дик внимательно следит за ее лицом — не появится ли на нем выражение разочарования. Поэтому девушка выдавила из себя улыбку, хотя и чувствовала слабость от ощущения надвигающейся беды: душная комната, голый кирпичный пол, масляная лампа — все это было совсем не то, что она ожидала. Дик, по всей видимости, удовлетворенный ее реакцией, улыбнулся с благодарностью и сказал: «Я приготовлю чай», после чего снова исчез. Когда муж вернулся, Мэри стояла и разглядывала две картины, висевшие на стене. Они были вырваны из календаря. На первой картине была изображена неправдоподобно красивая дама с розой в руке, а на другой — ребенок лет шести.

Увидев, куда смотрит Мэри, Дик покраснел и сдернул картины со стены.

— Я уже не помню, сколько лет на них не смотрел, — сказал он, разрывая их.

— Оставил бы, — протянула Мэри, чувствуя себя незваным гостем, сунувшим нос в личную жизнь Дика. Эти картины, криво прибитые лужеными гвоздями к стене, впервые позволили ей осознать степень его одиночества и понять причины спешки, недолгого ухаживания и слепой жажды ее общества. Но Мэри чувствовала себя чужой, неспособной дать мужу то, в чем он нуждался. Опустив взгляд в пол, она увидела милое детское личико в кудряшках. Картина была разорвана и лежала там, где ее бросили. Она подняла ее, думая, что Дик наверняка обожает детей. Они никогда не заводили разговоров о детях; да и вообще на разговоры у них было не так уж много времени. Мэри поискала глазами мусорное ведро, поскольку глядеть на разбросанные по полу обрывки бумаги было выше ее сил, но Дик забрал их у нее, смял в ком и швырнул в угол.

— Мы можем повесить что-нибудь другое, — смущенно сказал он.

Мэри в немалой степени помогло смущение Дика и почтительное отношение к ней. Когда он выглядел таким робким и трогательным, она испытывала к нему чувство снисхождения, позволявшее не думать о нем как о мужчине, взявшим ее в жены и имевшим на нее права. Сохраняя спокойствие, Мэри села возле подноса, что он принес, и стала смотреть, как Дик разливает чай. Оловянный поднос был покрыт заляпанной драной тряпкой, на которой стояли две огромные потрескавшиеся чашки. Словно издалека донесся его голос: «Теперь это твоя работа», и она, взяв у мужа чайник, стала разливать чай, чувствуя на себе его взгляд, полный гордости и восторга.

Теперь у него была женщина, своим присутствием вдохнувшая в дом жизнь, и Дика переполняли радость и ликование. Каким же дураком он был: зачем он так долго ждал и жил один, строя планы на будущее, которые, как оказалось, столь легко воплотить в реальность. Потом он перевел взгляд на городской наряд Мэри, высокие каблуки, накрашенные ногти, и ему снова стало не по себе. Чтобы скрыть беспокойство, он стал рассказывать о доме. Из-за царившей в его жилище бедности Дик говорил застенчиво и не сводил глаз с лица жены. Он поведал о том, как сам возводил дом, не зная ровным счетом ничего о строительстве, сам клал кирпичи, чтобы сэкономить на туземцах-строителях, как он медленно обставлял его мебелью, о том, как сначала появились постель, на которой он спал, и ящик, игравший роль стола, о том, как сосед подарил ему стол и еще один стул, и о том, как дом постепенно приобрел нынешний вид. Вместо шкафов в доме стояли покрашенные канистры из-под бензина, с самодельными занавесками. Дверь между соседней комнатой и той, в которой они находились сейчас, отсутствовала, но вместо нее висела плотная занавеска из мешковины, любезно расшитая черной и красной шерстью женой Чарли Слэттера с соседней фермы. Ну и так далее: она услышала историю каждого предмета; то, что Мэри казалось жалким и убогим, Дику представлялось свидетельствами побед в борьбе с неудобствами. И постепенно Мэри стало казаться, что она сидит не дома с мужем, а с матерью, наблюдая, как та латает, чинит, ставит заплаты. Сносить это было настолько невыносимо, что Мэри резко встала: ей овладела мысль, что отец своей волей с того света вверг ее в ту самую жизнь, на которую прежде обрек ее мать.