Шкатулка сновидений - Дэвид Мэдсен Страница 14

— Димкинс ведь английское имя, ваша светлость, — заметил доктор Фрейд, когда мы входили в кабинет графа.

— Да, это так. Но вообще-то он балтийский славянин. Однако, так как английские дворецкие — самые лучшие в мире, я позволил ему сменить имя. Это была собственная идея Грабовски…

— Грабовски?

— Димкинса.

— А.

— Да, парень все ныл и ныл — и, в конце концов, прямо-таки утомил меня. «Я хочу быть английским дворецким, сэр! О, сэр, пожалуйста, разрешите!» — он чуть не на коленях ползал за мной, предлагая всевозможные странные маленькие услуги. Да что там, однажды он даже попытался… клялся, что мне это понравится! Ладно, в любом случае, он вычитал имя Димкинс в книге и решил, что хочет зваться именно так. И с тех пор его так и зовут.

Кабинет оказался еще необычней, чем шестиугольная прихожая. Обшитые деревом стены выглядели довольно просто, но их не прикрывали ни картины, ни рисунки, ни полки. Здесь не было даже коровьих голов. Большая часть мебели столпилась в одном углу, дальнем от окна, занавешенного толстыми бархатными портьерами; только в середине комнаты стоял крошечный кофейный столик и вокруг него четыре плетеных стула, которые, на мой взгляд, гораздо уместнее смотрелись бы в саду. Создавалось впечатление, что обитатели дома готовятся к отъезду. Возможно, так оно и было. В камине слабо мерцал вялый, нерешительный огонь, совершенно не дававший тепла. Я непроизвольно поежился.

— Какая у вас миленькая юбочка, — пробормотал граф. — Так элегантно, со вкусом подобрана.

— Это я выбирал! — с нелепой гордостью сообщил Малкович. Мне захотелось съездить ему по жирной морде.

Граф Вильгельм приподнял бровь и насмешливо посмотрел на меня.

— Вообще-то, — быстро вмешался я, — обычно Малкович не выбирает мне одежду. Просто в данной ситуации…

— Ничего больше не говори, мой дорогой Хендрик! Поверь, я знаю, что такое артистический темперамент! Гениальность и эксцентричность всегда шествуют рука об руку. И почему бы не носить женскую одежду — если тебе это нравится? Что этот светский мир с его лицемерными условностями понимает в дикой, необузданной, творчески свободной душе? Я аплодирую вам, Хендрик, я отдаю вам честь!

Затем, к моему крайнему изумлению, он с широкой улыбкой повернулся к доктору Фрейду, и я отчетливо услышал, как граф процедил сквозь стиснутые зубы:

— Маленький грязный извращенец держит нас за идиотов! Он носит юбки, а мы — костюмы. Я знаю таких типов.

Доктор Фрейд глубокомысленно кивнул и поморгал своими змеиными старческими глазами. Потом граф снова обернулся ко мне, фамильярно положил руку мне на плечо и произнес:

— Моя дочь очень похожа на вас.

— Чем же? — спросил я.

Прижавшись поближе, он мягко, почти нежно прошептал мне в ухо:

— Она тоже любит юбки.

— Короткие юбки? — поинтересовался Малкович, который явно подслушивал.

Граф взглянул на него и пожал плечами:

— Вы же знаете, каковы молодые девчонки!

— Она девственница? — вопросил доктор Фрейд.

Граф Вильгельм покраснел и надул щеки, тут же уподобившись разгневанной жабе.

— Дорогой мой доктор! — выплюнул он. — Адельме тринадцать лет!

— Да, да, тысяча извинений, ваша светлость, но как психиатр…

— Конечно, она не девственница! Или вы думаете, что она уродина? Что у нее короткие ноги и руки? Что она калека и мужчины с отвращением отворачиваются от нее?

— Ваша светлость, уверяю вас…

— Она — гибкое, очаровательное, обольстительное создание, и сегодня вы сами в этом убедитесь!

Гнев графа Вильгельма испарился так же быстро, как и вспыхнул. Повернувшись ко мне, он улыбнулся и успокаивающе-примирительно произнес:

— Забудем об Адельме. Сейчас нет времени на обсуждение сексуальной истории моей дочери, хотя она и весьма захватывающа. Что насчет вашего выступления завтра вечером, Хендрик?

— Моего выступления?

— Конечно! Полагаю, мой кучер рассказал вам о приготовлениях? Ах да, я понимаю, вам захочется осмотреть достопримечательности, посетить воскресную службу и тому подобное. И не забудьте про занятия любовью, естественно!

Граф заговорщически подмигнул и, подавшись вперед, ткнул меня в бедро толстым, но необычайно сильным указательным пальцем.

— Поверьте мне, у вас будет масса времени для всего этого! Нет, поговорим о завтрашнем вечере! Вы весьма равнодушны, так ведь? Ну, я вас в этом не виню, Хендрик! Не хотите выдавать свои секреты, понимаю. Могу сказать, что мы все страшно заинтригованы!

— Моим выступлением?

— Именно!

Граф Вильгельм издал несколько хриплых, слегка безумных смешков и помахал рукой доктору Фрейду и Малковичу.

— Весьма темная лошадка наш Хендрик, не правда ли?

— Возможно, еще темнее, чем вы думаете, — заметил доктор Фрейд.

— Естественно, уже несколько недель, как по всему городу развешаны объявления; осмелюсь предположить, стоит вам взойти на помост — и помещение будет набито битком. Я, знаете ли, на время превратил бальный зал в аудиторию.

Мне становилось все больше не по себе. Мало того, что я не помню собственное имя, — вряд ли меня действительно звали Хендриком, — так теперь еще выясняется, что я должен прочитать лекцию на совершенно неизвестную тему перед огромной аудиторией! Надо придумать способ, как узнать предмет обсуждения — и при этом не вызвать подозрений у графа.

— А у вас, ваша светлость, есть опыт в этом деле? — спросил я, не в состоянии сдержать слабую дрожь в голосе. Я заметил, как доктор Фрейд взглянул на меня, потом на Малковича.

— Нет, никакого, — ответил граф Вильгельм. — Боюсь, что меня этот вопрос никогда не интересовал. Видите ли, это все для Адельмы.

— Для Адельмы?

— Точно! Существует одна вещь, которую она все эти годы хотела узнать, но не имела возможности…

Я с некоторым облегчением понял, что, скорее всего, речь идет не о сексе.

— …и это большой стыд, джентльмены, я открыто признаю. Адельма всегда была беспокойной девочкой, вечно тосковала и жаждала чего-то, чего сама не могла описать — все время напряженная, ищущая, высматривающая, никогда не удовлетворенная. Думаю, именно поэтому она столь неразборчива. Быть может, это психическое заболевание, доктор Фрейд?

Теперь пришла очередь доктора Фрейда чувствовать себя неуютно. Похожий на медленную, коварную рептилию, он слегка поерзал в своем огромном барочном кресле, поморгал слезящимися глазами за сверкающей оправой пенсне. Потом открыл рот, чтобы заговорить, но тут, к нашему общему удивлению, задремавший, как я думал, Малкович, нарушил молчание.

— Я бы не назвал это болезнью, граф, — произнес он. — Скорее даром, если мне позволят высказать мое мнение.