Возмущение - Филип Рот Страница 14

Вставай, проклятьем заклейменный

Китай голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов!

Мы всех захватчиков прогоним

И уничтожим, а затем

Мы Стену Новую построим —

Кто был ничем, тот станет всем!

Это есть наш родимый

И возлюбленный край!

В битве несокрушимый.

Воспрянет весь Китай!

На протяжении второй пятидесятиминутной проповеди доктора Донауэра я мысленно исполнил эту песню раз пятьдесят и еще столько же — пока хор исполнял церковные песнопения, и каждый раз я особенно выделял стих «кипит наш разум возмущенный», а в нем — ключевой четырехсложный эпитет, образованный от существительного «возмущение».

Кабинет декана мужского отделения находился наряду с другими административными помещениями в длинном коридоре первого этажа Дженкинс-холла. Мужское общежитие, где я спал на двухъярусной кровати сначала под койкой Бертрама Флассера, а потом — Элвина Эйерса, располагалось на втором и третьем этажах. Едва я зашел в кабинет из приемной, декан поспешил подняться из-за письменного стола, чтобы пожать мне руку. Это был высокий худощавый широкоплечий мужчина с массивной челюстью, ярко-голубыми глазами и пышной седой шевелюрой. Лет ему было, должно быть, под шестьдесят, но в движениях его сквозила легкость былого чемпиона, каким он и являлся — в трех видах спорта — в Уайнсбурге перед самым началом Первой мировой. Стены кабинета были увешаны групповыми фотографиями атлетических команд, а на стойке возле письменного стола красовался бронзовый футбольный мяч. Книг в кабинете не было, кроме уайнсбургского ежегодника «Совиное гнездо», тома которого выстроились в хронологическом порядке на застекленной книжной полке прямо за спиной у декана.

Жестом он предложил мне сесть в кресло напротив письменного стола и, вернувшись на свое место, заговорил вполне мирным тоном:

— Я попросил вас прийти, чтобы на месте разобраться, не сумею ли я как-то помочь вам освоиться в Уайнсбурге. Ваши бумаги свидетельствуют, — он помахал передо мной в воздухе досье, которое листал непосредственно перед моим приходом, — что первый курс вы окончили круглым отличником. И мне не хотелось бы, чтобы в Уайнсбурге что-нибудь помешало вам повторить это выдающееся достижение.

Прежде чем я набрался смелости произнести хотя бы слово, моя нижняя рубашка промокла от пота. И, разумеется, придя сюда прямо из церкви, я еще не остыл от гнева, вызванного как проповедью доктора Донауэра, так и боевой риторикой «китайского национального гимна».

— Мне тоже, сэр, — все-таки сумел вставить я.

Я не ожидал от себя, что назову декана «сэр», хотя не скажу, чтобы было что-то необычное для меня в этой робости, в этом обращении к наивысшей церемонности при первой встрече с лицом, облеченным властью. И, хотя в мои планы совершенно не входил «бунт на корабле», преодолеть только что испытанное мною чувство самоуничижения можно было, только продолжив беседу в более прямых и, если угодно, резких тонах, чем того требовал сам ее формат. Уже не раз доводилось мне корить себя за чрезмерную робость в начале таких разговоров и за непозволительную дерзость по мере их развития; на будущее я неизменно зарекался от этого, предполагая впредь отвечать на вопросы кратко и ясно, а в остальном, чтобы не разволноваться, просто-напросто держать рот на замке.

— Может быть, вы испытываете здесь какие-нибудь трудности? — спросил у меня декан.

— Нет, сэр. Не испытываю.

— А как дела с учебой?

— Полагаю, что хорошо, сэр.

— Уровень и количество получаемой вами на лекциях информации вас устраивают?

— Вполне, сэр.

Строго говоря, это был не совсем честный ответ. На мой вкус, здешние преподаватели или слишком много о себе мнили, или, напротив, излишне демонстрировали ту простоту, которая хуже воровства, и первые месяцы в кампусе так и не открыли для меня ни одного лектора, который понравился бы мне столь же сильно, как год назад профессора в колледже Трита. Почти все тамошние преподаватели ежедневно приезжали в Ньюарк из Нью-Йорка (двенадцать миль в один конец), и мне казалось, что они так и брызжут энергией и идеями — в некоторой части идеями определенно и откровенно левыми, невзирая на политическое давление, — чего никак нельзя было бы сказать о профессуре Среднего Запада. Несколько моих преподавателей в колледже Трита были евреями, и присущая им экзальтация никак не была мне в диковинку, но и те трое, что евреями не являлись, говорили куда быстрее и напористее, чем уайнсбургские профессора, и приносили с собой в аудитории из шумного мегаполиса на другом берегу Гудзона взгляд, который был и острее, и тверже, и жизненней всего вокруг и который не скрывал их симпатий и антипатий. Здесь, в Уайнсбурге, по ночам, лежа на двухъярусной кровати под койкой Элвина, я подчас с грустью вспоминал замечательных преподавателей, чьи лекции мне посчастливилось прослушать; мысленно я обнимал их, впервые приобщивших меня к подлинному научному знанию; и с внезапной нежностью, превозмогающей все остальные чувства, я думал о своих однокашниках по колледжу Трита, вроде моего итальянского дружка Анжело Спинелли, ныне для меня потерянных. Причем в стенах колледжа, где я отучился целый год, мне никогда не доводилось слышать о «старых добрых традициях», которые якобы необходимо строго блюсти, о чем только и шла речь в Уайнсбурге, да и само словосочетание «старые добрые традиции» произносили здесь с невероятной напыщенностью.

— Вам тут не одиноко? — спросил Кодуэлл. — Вы ведь общаетесь с другими студентами?

— Да, сэр.

Мне подумалось, что он попросит перечислить имена и запишет их в блокнот, лежащий перед ним на столе, — в блокнот, на обложке которого уже была выведена его почерком моя фамилия, — а потом вызовет студентов к себе выяснить, сказал ли я ему правду или солгал. Но вместо этого он взял с тумбочки возле письменного стола графин с водой, наполнил стакан и протянул его мне.

— Спасибо, сэр.

Я осторожно, чтобы не поперхнуться, пригубил из стакана и тут же залился краской, сообразив, какое жалкое впечатление произвел на декана в первые минуты разговора, если уж он поспешил предложить мне воды.

— Значит, единственная ваша проблема, похоже, во взаимоотношениях с соседями по общежитию, — изрек он. — Не правда ли? Как я уже отмечал в письме, меня тревожит тот факт, что всего за несколько недель вы сменили три комнаты. Объясните мне сами, в чем тут загвоздка.

Ночью перед визитом к декану я заготовил ответ на этот вопрос, понимая, что он-то и станет назавтра главной темой разговора. Вот только сейчас запамятовал, что именно собирался сказать.

— Сэр, не могли бы вы повторить вопрос?

— Успокойся, сынок, — проговорил Кодуэлл. — Водички еще попей.

Я послушался совета. Меня исключат из колледжа, подумал я. За то, что слишком часто переезжаю с места на место. Вот как оно, значит, закончится. Меня исключат из колледжа, призовут в армию, отправят в Корею и убьют.