Лавочка закрывается - Джозеф Хеллер Страница 14

— Высади меня у того дома, — сказал Йоссарян. — Я в нем живу.

— В нем? — Когда он утвердительно кивнул, она добавила: — Переезжай в другое место.

— Я только что переехал. А в чем дело? На вершине моей волшебной горы расположились два клуба здоровья, а один из них — храм любви. А в подножье — шесть кинотеатров, в двух — повышенный радиоактивный фон, а в третьем собираются голубые, еще у нас есть брокерские фирмы, юридические фирмы, а между ними рекламные агентства. Врачи всех специализаций. Есть банк с банкоматом и огромный супермаркет. Я предложил устроить еще и дом для престарелых. Когда у нас будет дом для престарелых, я смогу прожить здесь всю жизнь и практически никогда не выходить на улицу.

— Бога ради, Джон, ну хоть изредка прекращай шутить. Переезжай в приличный район.

— А где я такой найду? В Монтане? — Он снова рассмеялся. — Фрэнсис, это и есть приличный район. Неужели ты думаешь, что я бы обосновался в неприличном?

Вид у Френсис внезапно стал утомленный и разочарованный.

— Джон, когда-то ты знал все, — задумчивым голосом сказала она, оставив неестественность культурной речи. — Что с этим можно сделать?

— Ничего, — услужливо предложил он ей в ответ.

Потому что все было прекрасно, напомнил он ей: по официальным меркам, не часто дела обстояли лучше. Сегодня только бедные были бедны, а потребность в новых тюремных камерах была насущнее, чем потребности бездомных. Проблемы были безнадежны; расплодилось слишком много людей, нуждавшихся в пище, а пищи было слишком много, чтобы накормить всех, получив при этом прибыль. В чем чувствовалась острая потребность, так это в нехватках, добавил он с жалкой улыбкой. Он не стал распространяться на тот счет, что теперь, будучи одним из представителей крепкого среднего класса, он ничуть не был расположен к тому, чтобы налоги с него повысили и тем самым уменьшили невзгоды тех, кто вообще не платил никаких налогов. Он предпочитал, чтобы строили больше тюрем.

Йоссаряну исполнилось шестьдесят восемь, и ему было чем гордиться, потому что он выглядел моложе, чем многие мужчины в шестьдесят семь, и лучше, чем все женщины приблизительно его возраста. Его вторая жена все еще разводилась с ним. Третьей обзаводиться он не собирался.

Все дети родились у него в первом браке.

Его дочь Джилиан, судья, разводилась со своим мужем, который, несмотря на свой значительно более высокий доход, так ничего толком и не добился в жизни и вряд ли имел шансы стать чем-нибудь иным, кроме верного мужа, отца, главы семейства и добытчика.

Его сын Джулиан, хвастунишка, первый среди его потомства, был мелкой шишкой крупного калибра на Уолл-стрите, и зарабатывал все еще слишком мало, чтобы по-королевски обосноваться на Манхеттене. Он и его жена занимали теперь разные крылья их ветшающего пригородного особняка, а адвокаты каждого изготовились к подаче исков и встречных исков на развод и безуспешно пытались найти абсолютно удовлетворительное для обеих сторон решение по разделу детей и имущества. Жена была хорошенькой вздорной женщиной модных вкусов, она происходила из семейства, привыкшего беспечно тратить деньги, была такой же шумливой, как Джулиан, и столь же деспотично безапелляционной; их сын и дочь были не меньшими задирами, но на удивление нелюдимыми.

Йоссарян чувствовал, что неприятности в семейной жизни назревают и у другого его сына, Адриана, недоучки-химика, который работал в Нью-Джерси у одного производителя косметики и всю свою сознательную жизнь искал формулу для крашения волос в цвет седины; его жена непрестанно записывалась на всевозможные курсы обучения для взрослых.

Но больше всех остальных его беспокоил Майкл, который, казалось, не мог пробудить в себе желание стать хоть чем-нибудь и совершенно не замечал опасностей, подстерегающих человека, не имеющего цели. Майкл как-то в шутку сказал Йоссаряну, что собирается начать откладывать деньги на развод, еще не начав откладывать на женитьбу, а Йоссарян сдержал в себе желание ответить шуткой на шутку, сказав, что это вовсе не смешно. Майкл не сожалел о том, что никогда не прикладывал особых усилий, чтобы добиться чего-нибудь в качестве художника. Эта роль тоже не слишком привлекала его.

Женщин, в особенности тех, кто уже успел раз побывать замужем, тянуло к Майклу, и они жили с ним, потому что он был спокойный, отзывчивый и нетребовательный, но скоро они уставали от жизни с ним, потому что он был спокойный, отзывчивый и нетребовательный. Он решительно отказывался ссориться, а в конфликтных ситуациях погружался в молчание и становился грустным. Уважая Майкла, Йоссарян подозревал, что тот, хотя и не говорит об этом вслух, прекрасно знает, как ему поступать и с женщинами, и с работой. Но не с деньгами.

Что касалось денег, то Майкл жил на вольных хлебах, заключая контракты на разного рода рисунки для агентств и журналов или художественных студий, или с чистой совестью принимал сколько ему было нужно от Йоссаряна, отказываясь верить в то, что в один прекрасный день для него может больше не найтись контрактов или что Йоссарян может вдруг не захотеть спасать его от полного финансового краха.

В целом же, решил Йоссарян, это была типичная, современная, послевоенная семья, в которой царил разлад и никто, кроме матери, не любил по-настоящему всех остальных и не видел никаких причин для любви, и каждый, подозревал Йоссарян, как и он сам, по крайней мере тайно и время от времени, пребывал в тоске и печали.

Он любил жаловаться на то, что его семейная жизнь была идеальной. Как у Густава Ашенбаха из новеллы Томаса Манна, семейной жизни у него не было никакой.

Слежка за ним все еще продолжалась. Он не знал, сколько человек его пасет. К концу недели появился даже какой-то ортодоксальный еврей, бродивший туда-сюда по тротуару напротив его дома, а еще на его автоответчик позвонила медицинская сестра Мелисса Макинтош, которую он отнюдь не забыл; на тот случай, если он все еще собирается пригласить ее на обед — а также в Париж и Флоренцию за нижним бельем, добавила она с ехидным смешком, — Мелисса информировала его, что ее временно перевели в вечернюю смену, и сообщала невероятную новость: больной бельгиец был все еще жив, и, хотя боли у него не прошли, температура упала до нормы.

Если бы не этот звонок, Йоссарян голову бы дал на отсечение, что бельгиец уже мертв.

Он мог объяснить присутствие лишь немногих из всех, кто висел у него на хвосте: тех, кого наняли адвокаты разводящейся с ним жены, и тех, кого нанял этот псих, разводящийся муж одной матери семейства, женщины, с которой Йоссарян однажды не так давно переспал в подпитии; он без особого энтузиазма признавал, что переспал бы с ней и еще, если бы у него когда-нибудь возникло поползновение еще раз переспать с женщиной; этот тип нанимал детективов для слежки за всеми знакомыми мужчинами своей жены, потому что у него была навязчивая идея получить свидетельства супружеской неверности для нейтрализации свидетельств супружеской неверности, которые ранее были добыты на него его женой.

Йоссаряну не давал покоя вопрос: откуда взялись другие, и после нескольких новых приступов мрачного ожесточения он взял быка за рога и позвонил в офис.