Долгое молчание - Этьен ван Херден Страница 13

Внимание правительственных солдат привлек приземистый итальянец. У него был угловатый профиль с сильным носом и решительным ртом. Если бы спросить любого из солдат-южноафриканцев, они сказали бы, что он похож на римского легионера, с мускулистыми предплечьями, достаточно развитыми, чтобы искусно работать коротким мечом, и грудной клеткой, достаточно широкой, чтобы натягивать лук. Но особенно примечательным в нем был ремень на талии, которым он был привязан к другому итальянцу, с красным родимым пятном, покрывавшим одну половину его лица. Во время всеобщей сумятицы, толчков, рывков и криков коренастого мужчину с сильным носом дергали туда-сюда, и солдаты с издевкой спросили его:

— Как тебя зовут? Эй, ты! Как тебя называют?

Но он ничего не ответил, а человек с красной щекой жестом показал — он глухой. Потом прикоснулся к губам — да, и немой тоже.

А ремень, на который показал Краснощекий, помогал глухонемому, потому что тот не слышал приказов. Они поступали точно так же во время войны, на севере — связывались вместе, как только начинались какие-нибудь действия. Для глухонемого война была беззвучной, сказал Краснощекий. Он не слышал ни команд, ни выстрелов, ни бомб.

Солдаты расхохотались и прикладами винтовок начали подталкивать обоих итальянцев к вагону. Глухонемой на мгновенье обернулся на людей в штатском — в основном женщин и детей — сходивших с других поездов и глазевших на происходящее около поезда с военнопленными. Он посмотрел на громадную гору с плоской вершиной позади, которая, казалось, была вытесана из единого куска камня, на облака, цеплявшиеся за ее вершину, но тут же отцеплявшиеся и растворявшиеся в воздухе.

Марио Сальвиати повернулся обратно, потому что ремень врезался в его талию. Он поставил ногу на стальную подножку, схватился сильными руками за поручни и подтянулся в вагон. Внутри каждый подыскивал себе местечко получше, в суматохе все старались плюхнуться поближе к окну. Поскольку здесь уже не было оравших на них солдат, итальянцы могли расслабиться. Они выменивали сигареты у южноафриканцев на платформе. Сальвиати смотрел на двигавшиеся рты и жестикулирующие руки. Делая скидку на глухоту, товарищи позволили ему сесть у окна. Он просунул указательный палец под ремень. Потом глубоко вздохнул, и тут поезд тронулся. Сначала они пыхтели по предместьям, но постепенно домов становилось все меньше. Вспоминая дом, итальянцы жадно смотрели на виноградники, мимо которых как раз проезжали. Небо было ослепительно синим. Горная гряда застыла на горизонте, как буруны, вздымающиеся из моря. Чем ближе они подъезжали к горам, тем более прекрасным и открытым становился пейзаж за окном. Белые фронтоны отмечали наиболее процветающие фермерские усадьбы среди гигантских дубов.

В каждом вагоне находился один правительственный солдат. Он сидел впереди, лицом к итальянцам, и те несколько человек, что понимали немного по-английски, расспрашивали его о местности. Они переводили услышанное соотечественникам, и скоро все знали, что после пересечения гор они покинут страну виноделия, а мир будет становиться все суше по мере того, как они будут приближаться к дальним фермам на высоких равнинах, известных, как Кару.

— Кару. Кару. — Молодые пленные смеялись, смакуя экзотическое слово.

— Постарайтесь как можно скорее подыскать себе работу в Боланде, — предостерегал их часовой. — По ту сторону гор жизнь суровая.

И каждый итальянец решил сделать все возможное, чтобы как можно скорее попасть в богатую семью. Но время шло, поезд проезжал одну станцию за другой, толпы людей на платформах критически рассматривали молодых итальянцев, и те заметили, что наиболее значительные люди в каждом округе получали право первого выбора.

— Смотрите, выбирайте богатую фермерскую жену с хорошенькой дочкой, — насмехался солдат.

Только все это шло мимо Марио Сальвиати. Он сидел у окна, плененный необыкновенным освещением и той ясностью, с которой горы и виноградники, синева неба и зелень деревьев перекликались друг с другом. Он смотрел и на землю: наплывы коричневого, красного и черного; камень и лишайники, и признаки предыдущих возбуждений земной коры.

На первой же после Кейптауна остановке людей из первых вагонов разделили между фермерами-виноградарями, винокурами и, несомненно, преуспевающими бизнесменами. Рассказы о том, что в Южной Африке не осталось мужчин, не соответствуют действительности, поняли итальянцы, потому что везде процессом выбора руководили мужчины, и мужчины принимали решение.

На следующей остановке ждущие фермеры выглядели грубее и резче. Распределение продолжалось до тех пор, пока итальянцы в последнем вагоне не потребовали, чтобы всем дали равные шансы — почему поезд освобождают, начиная с первых вагонов? В результате началось толкание и пихание, полетели оскорбления, свистки, и двое юнцов, выросших козьими пастухами на Сицилии, вырвались и помчались к дороге.

Пока солдаты сообразили, что происходит, они уже забежали в виноградники, но к этому времени двое местных верховых констеблей преследовали беглецов по пятам. Загремели выстрелы; Марио Сальвиати увидел, как люди на платформах крутят головами, и вот уже обоих беглецов ведут обратно. Оба были ранены, один умер прямо среди зевак: изо рта его шла кровь, текла по щеке и капала на платформу.

Настроение остальных итальянцев резко испортилось, но на следующей остановке они вели себя спокойно. Они перестали разговаривать с солдатом, положившим на колено готовое к стрельбе оружие. Деревья редели, зелень полиняла. Станционные строения делались все меньше, и по вагону пошел слушок, что самое время попасть хоть куда-нибудь. Но Марио Сальвиати и его друга опять никто не выбрал. Прошла ночь, утром поезд снова остановился, и снова мимо. На платформе было все меньше предполагаемых работодателей, из вагона взяли всего двоих. Они нерешительно вышли из вагона и обернулись, чтобы помахать своим товарищам. Ландшафт совсем опустел, сделался безжизненным и бесплодным. На горизонте плясали смерчи, словно насмехаясь над иностранцами. Солдаты правительства экономно наливали воду из больших бидонов. Рационы урезали.

Через день, когда поезд, пыхтя, вполз на следующую станцию, и только в одном вагоне оставались люди, Лоренцо с красным пятном на щеке вытащил нож, кивнул Марио и перерезал ремешок, который связывал их.

12

Впоследствии жители Йерсоненда рассказывали про это утро так: и тогда появился Немой Итальяшка, как будто его послали, чтобы помочь Большому Карелу Бергу тесать и укладывать камень.

Шли годы войны, годы лишений и расставаний, и Марио Сальвиати, бесспорно, было за что благодарить Большого Карела, потому что в день, когда итальянские военнопленные прибыли и высыпали на небольшую железнодорожную платформу Йерсоненда, Большой Карел, ни секунды не колеблясь, нанял в работники коренастого, невысокого итальянца с грубыми руками каменотеса, кривыми ногами и — как ни странно — определенным изяществом.

Стояло раннее утро, и в туманном воздухе молодые итальянцы выглядели истощенными и измученными. Они прибыли в Йерсоненд, и щеки их впали из-за долгого путешествия с южного морского побережья и временного пребывания в тюрьме Зондервотер. Одежда их превратилась в лохмотья, а в глазах стояла скорбь — они тосковали по своим любимым и по привычным пейзажам. Они прибыли сюда и увидели на платформе собравшихся со всей округи бизнесменов и фермерские семьи с корзинками для пикников — на наспех сколоченных скамейках.