Шторм на Крите - Сергей и Дина Волсини Страница 13

Эта девушка не переставала удивлять.

– Куда приезжают? Сюда?

– Да, в наш отель. Мы решили в этом году провести отпуск вместе.

Она внимательно посмотрела на него, как будто хотела понять, какое впечатление произвела на него эта новость. Антон Ильич постарался не показывать своего удивления и спросил только:

– Во сколько они прилетают?

– Днем, около двенадцати.

– Поедете встречать?

– Да. Утром встану, позавтракаю и сразу поеду.

– Хотите, я поеду с вами?

Она задумалась, потом качнула головой:

– Нет. Я вас лучше здесь с ними познакомлю.

Спустились к морю.

Юля сама взяла под руку Антона Ильича и шла так близко, что он чувствовал, как касались плеча ее волосы и как прижималась к бедру скользкая ткань ее платья. Пальцы ее крепко сжимали рукав его рубашки повыше локтя, когда они перешагивали через песчаные валуны.

На пляже никого больше не было. Ноги вязли в глубоком сухом песке, словно в сугробах снега. Ботинки Антона Ильича изрядно припорошило, а Юля, сделав несколько шагов, скинула туфли и пошла босиком. Они дошли до самой кромки моря, где песок был влажный и твердый – идти по нему было одно удовольствие, и направились в сторону пирса. Волны подкатывались к ногам, и это вдруг развеселило Юлю, до сих пор еще тихую и задумчивую. Она подошла к самой воде, потом вскрикнула и, отпустив Антона Ильича, убежала от длинной шипящей пены, а потом снова подошла так близко, как только можно, и шла, пока ее не настигла следующая большая волна. Подол ее длинного платья быстро намок, но она ничуть из-за этого не волновалась и продолжала играть с волнами, и бегать по песку, и веселиться. Держа в одной руке туфли, в другой свою бархатную сумочку, она кружилась и смеялась, и Антону Ильичу, едва поспевавшему за ней, казалось, что он не видел ничего прекрасней, чем эта девушка, танцующая на берегу ночного моря в бликах желтых фонарей.

Бабочка, которой он с осторожностью любовался издалека, вдруг оказалась рядом и – яркая, божественно красивая – порхала сейчас около него. Это казалось невозможным. Этому не было объяснения! Как и тому, что они встретились. Почему-то он решил вдруг взять отпуск, почему-то приехал сюда, на Крит, почему-то выбрал этот отель… Он ничего не планировал и не делал ничего нарочно. Даже кофе, который произвел такое впечатление на Юлю, он заказал не для того, чтобы поразить ее, а потому что всего лишь хотел сделать ей приятное. Ему ничего не стоило дойти до кафе и оплатить доставку, тем более что его там уже знали, да и времени до ужина у него было предостаточно. Он не ждал от нее благодарностей и не рассчитывал заработать очки в ее глазах, у него и в мыслях этого не было. Но эффект, который он произвел не нарочно, оказался столь неожиданным, что Антон Ильич и сам не понимал, за что ему выпало такое счастье. Пожалуй, такое же чувство он испытывал лишь однажды.

Он вспомнил, как в школе, будучи почти еще ребенком, он воспылал нежными чувствами к преподавательнице, ведущей у них театральный кружок. Это была еще, конечно, не любовь, но какая-то непонятная ему тогда тяга к этой необыкновенной, не похожей на других их учительниц женщине. Он мог часами смотреть на нее – для того только он и посещал театральный кружок, и все искал случая, чтобы только увидеть, как она идет по коридору. Расписание ее уроков он тайком переписал со стенда в учительской и носил этот листок с собой в кармане брюк. Когда его уроки проходили на том же этаже, где был – святая святых – ее кабинет, это были самые счастливые дни во всей неделе. На перемене он подходил поближе и заглядывал издалека, если дверь была открыта, а если заперта, то ждал, когда она появится к уроку, и стоял до последнего, до самого звонка, пока не видел ее, спешащую к себе. Как только она появлялась в коридоре, он мигом разворачивался и убегал. Сердце у него отчаянно колотилось, лицо краснело до самых ушей, и весь урок он не мог успокоиться и не мог думать ни о чем, кроме нее. Однокашники его подтрунивали над ним, и было ему стыдно перед ними за свою привязанность, от которой он открещивался с мальчишеской горячностью, но на следующий день снова шел к ее двери, снова ждал, снова брал в руки учебник, как будто мог спрятаться за ним, и снова убегал, едва ее завидев. И каждый вечер, засыпая, он думал лишь о том, увидит ли он ее завтра или только послезавтра, и сердце его приятно ныло от тоски по ней и от еще чего-то, чего он не мог определить словами. Он чувствовал какую-то гордость перед товарищами оттого, что у него уже есть это, а у них еще нет, но что такое это это, объяснить он не мог.

И вот в один день им объявили, что в субботу они идут всем классом в театр на спектакль, где будет играть она. У него сердце ходуном заходило от счастья. Всю неделю он готовился и волновался, не зная чего ждать. Он не знал, каким будет этот поход в театр, и представлял себе что-то вроде школьного урока, проводимого в театре, а не в школе. Она будет на сцене, а не в классе, а он сможет показаться ей не в школьной форме, а в своем лучшем наряде, новом свитере, который он еще ни разу не надевал.

Поначалу все пошло не так, как он думал. В театре оказалось полно народу, так что полтора ряда, занятые их классом да несколькими учителями, терялись в огромном зале. Она не заметит его и не увидит его свитер! Дальше стало еще хуже: выключили свет. Теперь шансов, что она увидит его сегодня, не осталось никаких. В полной темноте начался спектакль. На сцену выходили разные люди, мужчины и женщины, и он никак не мог понять, была ли среди них она. В полутора рядах пошло волнение, все перешептывались, не понимая, как и он, где их учительница. Наконец, ее нашли. Из-за костюма ее нельзя было узнать, так что он просто вперился глазами в ту, которая, ему сказали, была ею, и глядел на нее, не отрываясь. Скоро все закончилось. Зажегся свет. Опустился занавес. Артисты кланялись. На сцену вышла завуч и от имени школы подарила ей пять красных гвоздик. Все хлопали.

Он тоже хлопал, громко, изо всех сил, но знал, что она все равно его не видит. Его душили слезы, он едва сдерживался, чтобы не заплакать – до того ему хотелось, чтобы она заметила его сегодня. Но она не замечала. Поклонилась в последний раз и убежала с гвоздиками в руках.

Как случилось, что он оказался за кулисами, Антон Ильич теперь уж и не помнил. Не то кто-то из родителей его однокашников оказался знаком с учительницей-актрисой, не то кто-то просто прихватил его с собой за компанию.

Он помнил лишь ее, сидящую около зеркала. На столике перед ней множество разноцветных баночек, кисточек и еще каких-то женских штучек; на ней надеты пышные юбки, которые занимают весь диванчик, когда она сидит, и не дают подойти к ней вплотную, когда она встает; ее грудь, затянутая в корсет и перевязанная шнурками, ленточками и бантиками, обнажена едва не полностью, так что и смотреть в ее сторону страшно; на шее блестит ожерелье, губы накрашены красным, в кудрявых волосах цветы – точно как дама сердца какого-нибудь рыцаря или мушкетера, каких он видел в кино.

Кто-то дарит ей цветы, кажется, учитель географии, она смеется своим алым ртом, показывая крупные белые зубы, и целует дарителя и заодно и его, маленького Антона. Он краснеет как рак и радуется про себя, что она не видит этого, потому что говорит о чем-то с учителем географии. Хорошо, что он не расплакался до того, как очутился у нее! Он не помнил, чем все закончилось, но до сих пор помнил тот поцелуй – как она вдруг наклонилась к нему, коснулась его всеми своими ленточками, кудряшками, сережками и обдала теплым сладковатым запахом духов и грима. На щеке его осталась маленьким пятном ее красная помада, и он старался умыться вечером так, чтобы не смыть ее нечаянно…