Вена Metropolis - Петер Розай Страница 13

Помеченным простым карандашом адресам Лейто уделяет особое внимание. Он просматривает их внимательно, сверху вниз, делает отметки, пытается что-то вспомнить. Закончив свои труды, он встает и, лавируя между мебелью, по грязным коврам, под которыми скрипят половицы, отправляется на кухню, где пьет воду прямо из-под крана. Полумрак действует на него успокаивающе, и, возможно, в силу привычки, весьма странной, поскольку она никак не соответствует человеку с его уровнем дохода, у Лейтомерицкого во всей квартире горит только одна лампа — на письменном столе. В остальные комнаты проникает лишь слабый и блеклый свет уличных фонарей, подсвечивая растрескавшиеся обои на стенах.

Дела у фрау Штрнад шли так хорошо, что она, как уже было сказано, могла себе позволить вкладывать деньги в автомобильную торговлю Лейтомерицкого. В кругу людей, с которыми она имела деловые отношения, то есть среди маклеров, агентов, управляющих недвижимостью, страховых агентов, адвокатов она считалась тертым калачом, человеком весьма опытным. Однако много кто из ее коллег говорил о ней нелестные вещи и упрекал в грязных методах работы. Ходили упорные слухи, что основной капитал она нажила на сделках с аризированной недвижимостью, с домами и земельными участками, которые, — и тут расхожие среди венских жителей мнения весьма невнятны, — либо были в свое время куплены за бросовую цену у евреев, спасавшихся бегством от нацистов; либо, с другой стороны, в профессиональной среде, к которой Штрнад принадлежала, под этим понимали движимое и недвижимое имущество, которое на самом деле было конфисковано как «еврейская собственность» самой нацистской партией или отдельными ее сторонниками и обращено в собственную пользу. Кто, однако, мог бы точно знать, жив ли тот или иной прежний владелец-еврей, или же вместе со всей семьей был отправлен в газовую камеру, или попал под колеса государственной машины каким-то иным образом?

В этих запутанных ситуациях клиентура ее бюро состояла попеременно из двух частей: с одной стороны, это были евреи, либо вернувшиеся в Вену, либо за границей, в Аргентине, США или других заокеанских странах, на основании документов подтвердившие право на свою собственность. С другой стороны, были люди, которые участвовали в делах, творимых нацистами, и цепко держались за свою добычу.

Были ли слухи и обвинения справедливы? Или это всего лишь оговоры, криводушные и язвительные наветы менее успешных конкурентов?

Перед нами случай с Лизой Корнфельд. Однажды в бюро фрау Штрнад раздался телефонный звонок, секретарша соединила звонившего с шефиней: на проводе молодая женщина, по-немецки говорит с сильным американским акцентом, уверяет, что имеет документы, подтверждающие ее право собственности на один из доходных домов с относящимся к нему земельным участком в венском районе Веринг. Штрнад отвечает дружелюбно, но сдержанно, предупредительно и одновременно с дистанцией, так, как это бывает, пожалуй, только в одном месте на всем земном шаре, в городе Вене. Она сразу предлагает встретиться частным образом, в кафе, а не в ее бюро, где все слишком официально.

— Может, у Захера? В кафе «Захер» — удобно ли Вам?

На встречу Штрнад приходит минута в минуту, на ней серый городской костюм, в руках черный портфель. Ни минутой позже. Ни минутой раньше. Ни расфуфыренная, ни одетая как серая мышь, а именно в той вполне женственной одежде, которая больше всего подходит ей и ее деловому типу.

Как и предполагалось, гостья ее, американка, уже сидит в кафе, хрупкая, с бледным цветом лица, маленькая женщина, не без миловидности, но все же вполне посредственного вида. Стоит только отвести от нее взгляд, как уже и не помнишь, как она выглядит. Скорее всего — провинциалка, по всей видимости, со Среднего Запада, как заключает Штрнад по ее акценту. И в самом деле, женщина приехала из маленького городка в Огайо, где когда-то нашел прибежище ее отец, бежавший от нацистов. Отец уже умер.

— I was a little child then. [4]

Фрау Штрнад больше не задает вопросов о том, как сложилась судьба этой семьи, дело ясное, случай совершенно очевидный, а вместо этого она заводит разговор об Америке, например, о Ниагарском водопаде, она давно хотела съездить туда в отпуск полюбоваться зрелищем рушащейся вниз воды, а еще о том, какие американцы приятные люди, nice, very nice [5].

— Му mother was murdered [6], — говорит молодая женщина. За столиком кафе «Захер» возникает неловкая пауза.

Знакомясь с бумагами и кадастровыми планами, которые женщина наконец-то раскладывает перед фрау Штрнад, она вытягивает шпильки из прически, которые поддерживали маленькую шляпку у нее на голове. Она непринужденно держит шпильки в своих полных губах, а шляпку кладет рядом на диванчик.

Что касается этого дела, то Штрнад все ясно: дом на Терезиенгассе в Веринге неоспоримо принадлежит молодой фрау Корнфельд. Почему она так считает? Потому что знает, кто сейчас числится владельцем этого дома, она ведь этим домом управляла — это старый наци.

— Наци! — говорит Штрнад и прищуривает глаза.

По окончании беседы обе дамы идут, словно давние приятельницы, под ручку по приятно оживленной, разноцветной и дружелюбно освещенной Кертнерштрассе.

Так что же, фрау Штрнад теперь помогает евреям? Преследует нацистов? Или надувает и тех, и других? У нее есть много, очень много вполне безобидных клиентов, преобладающее большинство, например, главврач Вольбрюк, известный, даже знаменитый терапевт, проживающий с женой и ребенком в Веринге. «Врачи часто получают наследство!» — любит он пошутить в разговоре с Штрнад и, произнеся эту фразу, раздумчиво проводит по своей щеке длинными ухоженными пальцами. На такого рода мудрые высказывания Штрнад реагирует лишь улыбкой, не слишком долгой, но и не слишком короткой, самым приятным освежающим образом вплетающейся в атмосферу господского зимнего сада с большими, от времени слегка помутневшими стеклами, с посыпанными каменной крошкой тропинками между огромных цветочных горшков и скрипучих плетеных стульев.

Терезиенгассе в венском районе Веринг — это тихая улочка предместья с характером мелкобуржуазным, кособоким. Ее короткий отрезок образуют трех- и четырехэтажные дома, серые и лишенные своего лица, без всякого обаяния, — ну, разве что если вы готовы считать, что обаяние заключается в некоторой забытости Богом и тщательно затушеванной бедности. В таком случае Терезиенгассе слыла бы верхом обаяния, вместе ее черепичными крышами, потемневшими от многолетней грязи и резко выделяющимися на фоне ясного неба, с безликими стенами домов, с горбатой гранитной брусчаткой, в дождливые дни отсвечивающей размытым блеском, а в сухую погоду переливающейся разноцветьем, словно грудки вшивых голубей или высохшие, отцветшие цветы. Общую картину тут не портят даже засохшие кучки собачьего дерьма, пунктиром размечающие тротуары улицы. Фасады домов когда-то были украшены гипсовыми карнизами и лепными фронтонами, о чем еще напоминают то тут, то там их чудом сохранившиеся остатки, но после войны лепнину просто-напросто сбили, ведь уход за домом в этом случае обходится дешевле. Торчащие то там, то здесь из-под облицовки дома кусочки слюды, поблескивающие в косых лучах заходящего солнца, повествуют об истории той реки, из которой они родом. И тогда кажется, будто в сумерках видишь ее светящиеся изгибы и излучины, словно дорогу, которая ведет домой; что однако не вводит в заблуждение относительно той нищеты и бедности, которую эти стены видели в прошлом и которой они пропитаны.