Par Avion - Иселин К. Херманн Страница 13

Д.

* * *

17 ноября.

Дорогой Жан-Люк!

…сегодня я легла спать только под утро. Впрочем, отличить утро от дня и ночи почти невозможно, такая все время стоит темень. Темно было и когда зазвонил будильник, давший мне поспать не более получаса, отчего весь день получился какой-то наэлектризованный. Вчерашний поход в кино, а затем разговоры и споры о фильме под красное вино отнюдь не улетучились из моего организма, я ощущала их в виде некоей сверхчувствительной энергии — не то чтобы неприятной, скорее непривычной.

Пришлось обойтись без завтрака, и все же я на три минуты опоздала на заседание. Под натиском отвратительного кофе и жара батарей первоначальное обманчивое чувство бодрости стало рассеиваться. Щеки разгорелись, по коже забегали мурашки. Я вижу, что присутствующие на заседании что-то говорят. Губы у них шевелятся, однако слова доходят до меня, как будто сквозь стеклянную вату. Временами звучат чистые банальности. Безвкусные. Бескалорийные. Я отвечаю и делаю записи. Если это заседание скоро не кончится, я свалюсь со стула. Слава богу. Можно вырваться на улицу. Я стою на бульваре X. К. Андерсена, в обстановке отнюдь не сказочной. Бедняга Андерсен, думаю я. Он отличался повышенной чувствительностью. Причем всегда. Может, он каждую ночь спал по полчаса? Иглами колются снежинки. Из депо за памятником Андерсену вылетают пожарные машины, слышны сирены — не мифические, а электрические. Волоку велосипед по снежной слякоти, мысли разбежались, разъехались в разные стороны и лишь постепенно собираются обратно на вокзал — ко мне в голову. Вот прибывает слово «факир», таща за собой созвучное английское слово вместе с вереницей прочих ругательств на «ф», которые по-французски пишутся иначе. В голове у меня полная мешанина. Миную здание ратуши, откуда как раз в этот миг появляются молодожены: от риса, хлопьев снега и до омерзения роскошного автомобиля с привязанными сзади консервными банками мне делается совсем муторно. Домой. Хочу домой. Однако ноги несут меня в противоположном направлении. Я сомнамбулически углубляюсь в район с узенькими улочками, где недавно открыли кафе — первое в городе кафе, словно перенесенное сюда из Франции: красные пластмассовые стулья, металлические столики и стойка, бокалы, стройными рядами висящие над баром и до которых легко дотянуться бармену, когда я заказываю горячее молоко с ромом. Я плюхаюсь на стул. В животе бурлит молоко пополам с воздухом. В голове шумит ударивший туда ром, который одновременно ублажает меня, гладит по шерстке. Если я закажу вторую порцию, то напьюсь, а время еще раннее, и мне хочется чувствовать себя подшофе, вовсе не пьяной — нет-нет, перебьемся. С ощущением приятной легкости в теле я плыву домой, где вспоминаю утреннюю повышенную чувствительность и обманчивую бодрость.

С тем же ощущением приятной легкости я пишу тебе, предвкушая, как выпью вечером чаю и пораньше залягу спать.

Твоя Д.,

которая вскорости будет дрыхнуть

без задних ног.

* * *

26 ноября.

…в ожидании писем от тебя… кстати, придет ли хоть одно? При мысли о том, что может не придти, сердце мое замирает от страха. И все же позволь мне договорить, Жан-Люк: в ожидании писем от тебя я убиваю время в раздумьях о тебе… И еще, Жан-Люк: я вовсе не живу теперь в Мальмё в гостинице «Савой». Вот почтовая бумага действительно когда-то лежала в тамошнем номере на столе красного дерева. Потом она неизвестно сколько лет пролежала в книге, которую я купила в букинистическом магазине. Увы, я не в мальмёском «Савое»… хотя надо признаться, Швеция отнюдь не самая соблазнительная для меня страна. Тем не менее давай, шутки ради, представим себе, что у тебя должна состояться выставка в Мальмё. Представим себе, что владелец галереи забронировал тебе номер именно в «Савое»… скажем, на май. В таком случае гостиница «Савой» в городе Мальмё сразу приобретет большой интерес. В таком случае переправа через узкий пролив, отделяющий меня от соседней страны, покажется увлекательным путешествием: меня вдруг потянет сравнить шведскую архитектуру с датской, послушать иностранный язык — близкородственный датскому и в то же время отличный от него.

Я в чужой стране — настолько чужой, что приходится спросить дорогу к «Савою». Такое ощущение, будто я далеко от дома, хотя на самом деле до Копенгагена отсюда каких-нибудь десять километров. Через вращающуюся дверь с блестящей бронзовой ручкой в форме удлиненной буквы «S» вхожу в вестибюль. В ответ на мой вопрос администратор докладывает: да-да, месье уже прибыл и ждет в ресторане. А вот и ты — такой же красивый, каким я тебя представляла, такой же мужественный, такой же похожий на себя. Ты встаешь с ресторанного кресла и приветствуешь меня здесь, в Мальмё, в гостинице «Савой». Мы целуемся, не обращая внимания на ожидающих и жующих посетителей. Впрочем, это очень легкий поцелуй, даже почти не в губы, поскольку мы знаем, что сможем поцеловаться куда лучше в другом месте, совсем близко отсюда.

«…Спасибо, я не хочу есть… только пить. Воды… и похолоднее. Я хотела бы выпить ее из твоих губ, Жан-Люк… нет-нет, только не здесь, и перестань смотреть на меня таким взглядом! А ты чего-нибудь хочешь?»

«Хочу, только не того, что могут подать здесь», — говоришь ты.

Вот бы ты сказал именно так: «не того, что могут подать здесь»…

Подхватив мой крохотный чемоданчик, ты несешь его к себе в номер. Сколько там этажей, в этой гостинице? Хорошо бы твоя комната была на верхнем этаже. Предположим, на четвертом; мне кажется, это роскошный старинный отель и в нем не может быть больше четырех этажей, а еще там наверняка просторные коридоры с толстыми коврами, скрадывающими наши шаги. Двери номеров отстоят друг от друга на порядочное расстояние, а между ними развешаны светильники старинного шведского образца — изящные стеклянные плафоны, напоминающие фонари карет. Мы входим к тебе, в номер четыреста двенадцать… Я тоже буду жить здесь? Едва ли… Ага, тут есть потайная дверь в соседнюю комнату. Как чудесно все предусмотрено в этом «Савое»! Стены в тайной комнате обиты плотным шелком, посередине — двуспальная кровать на высоких ножках… и ни одного окна. Зато есть множество подушек с белыми вышитыми наволочками и уйма белых полотенец. Большая ванная кажется несколько старомодной, повсюду огромные зеркала в золоченых рамах. Тут никто не услышит моих вздохов, когда ты будешь целовать меня, моих криков, когда ты будешь кусать меня, моих стонов, когда ты будешь проникать в меня. Никто не услышит, что мы станем говорить друг другу. И все равно, очутившись в номере 412-бис, мы переходим на шепот. Никто в целом свете — за исключением меня — не слышит, как ты просишь меня снять платье. Даже в комнате без штофных обоев одна я расслышала бы твой шепот в самое ухо:

«Помоги мне снять рубашку, Дельфина. Расстегни брюки!»

Вот ты и раздет, и я почти раздета, и на всем белом свете одна я слышу (ведь сам ты не слышишь даже себя) твою просьбу: «Еще, еще…» — когда я провожу языком по твоим бедрам, облизываю тебя со всех сторон, забираюсь в самые потаенные уголки… Мы забыли обо всем, кроме друг друга, кроме наших тел… Только ты и я…