Врата Леванта - Амин Маалуф Страница 13

Что касается де Голля, его знаменитого июньского призыва я, как и мои друзья, не слышал. Но мы узнали об этом очень быстро — кажется, уже на следующий день. Тогда у нас не было ощущения, что мы должны сделать выбор. С одной стороны, нужно было спасти от разгрома все, что еще можно было спасти, иными словами, выгадать время, вступив в переговоры с победителями, — что и сделал Петен. С другой стороны, нужно было готовиться к будущему реваншу, отринув все компромиссные соглашения и заручившись поддержкой союзников, — этим занимался де Голль в Лондоне. Благостная картинка, способная несколько поднять дух всем нам, пребывающим в трауре. Как долго она оказывала свое воздействие? На одних — четыре года, на других — всего несколько дней.

На меня — один летний сезон, вплоть до октября. Я до сих пор помню небольшой инцидент, перевернувший мою жизнь. Случившийся в одной из пивных Монпелье. Которая называлась «Кружка эльзасского». Спор под пиво. Я мог бы в очередной раз стать безгласным зрителем. Но в тот день мне не удалось отмолчаться. Одно лишнее слово, один лишний взгляд, одна лишняя кружка… Поди догадайся, какую хитрую ловушку готовит для тебя судьба!

За столом нас было шестеро или семеро. В Виши только что обнародовали закон о статусе евреев, где устанавливались те области — в частности, преподавание, — куда доступ им был отныне запрещен. Один из студентов стал доказывать, каким ловким ходом является принятие этого закона. Я до сих пор его помню, помню его лицо, он был старше нас, носил козлиную бородку и всегда ходил с тросточкой. В число друзей, с которыми я общался, он не входил, но иногда присоединялся к нам после лекций. По его мнению, немцы потребовали, чтобы Петен разрешил им войти в «свободную зону» с целью «заняться» проживающими там евреями, а маршал этот маневр разгадал и опередил их, самолично издав соответствующий закон.

Удовлетворенный своими доводами, молодой человек опрокинул кружку пива, заказал еще одну, подняв вверх палец, затем повернулся ко мне и стал пристально меня разглядывать. Почему именно меня? Я сидел рядом, а не напротив, но, видимо, что-то в моем взгляде ему не понравилось.

— Что ты об этом думаешь, Кетабдар? Ты вечно молчишь! Хотя бы раз скажи что-нибудь, признайся, что это ловкий ход!

Все остальные также уставились на меня. Даже самые мои близкие друзья — им хотелось знать, что скрывается за моим безмолвием. Тогда, не желая терять лица, я решил — «хотя бы раз» — заговорить. Самым смиренным тоном я произнес примерно следующее:

— Если я правильно тебя понял, это как если бы в нашу пивную ворвался человек с дубиной, намереваясь оглушить тебя. Догадавшись о его намерениях, я хватаю бутылку и проламываю тебе череп. Тот видит, что ему больше нечего здесь делать, пожимает плечами и уходит. Маневр удался.

Поскольку говорил я без намека на улыбку, робким и запинающимся голосом ученика, который отвечает учителю, мой собеседник не сразу понял, что я над ним смеюсь. Он даже воскликнул было: «Вот именно, браво, в некотором роде так оно и есть…» — но тут все присутствующие расхохотались. Лишь тогда он начал багроветь, и его руки, лежавшие на столе, конвульсивно задергались. Нет, никакой ссоры не было. Он выругался и с грохотом повернул свой стул так, чтобы сесть ко мне спиной. А я после этого ушел.

Похоже на мальчишескую стычку, правда? Однако я был в полном смятении. Мне казалось, что я прокричал свои слова в громкоговоритель и весь город слышал меня.

Другой, быть может, утешился бы тем, что «облегчил душу»… Но только не я! Меня охватила ярость — ярость на самого себя. Со мной часто так бывает. Я молчу годами, забываю даже, как звучат слова, — а затем вдруг плотину прорывает, я выплескиваю все, что накопилось, и это превращается в неудержимый словесный поток, за который я начинаю ругать себя еще до того, как вернусь к привычному безмолвию.

* * *

В тот день, блуждая по переулкам Монпелье, я не переставал корить себя. Как можно было до такой степени потерять контроль над собой! Я должен научиться управлять своими чувствами! Особенно во время войны, когда все люди растерянны. Я шел по городу, ничего и никого не видя, настолько терзали меня сожаления о случившемся…

Я снимал мансарду на просторном, но скудно обставленном чердаке. У некой мадам Беруа. Поднимаясь по бесконечным лестницам, поворачивая массивный ключ в замочной скважине, я снова и снова выговаривал самому себе. Никогда больше я не пойду в эту пивную! Никогда больше не влезу в спор! Разве не обещал я себе посвятить все время учебе и только учебе? Как мог я забыть, что живу в чужой стране? Вдобавок в стране побежденной, наполовину оккупированной. Глубоко униженной, потерявшей ориентиры.

Едва лишь я в бешенстве открыл учебник по цитологии с твердым намерением погрузиться в него, как в мою дверь постучали. Этого человека я видел сегодня в «Кружке эльзасского», он сидел за соседним столом вместе с сыном патрона.

— Я шел за вами следом от пивной, — заявил он с ходу, так что в откровенности ему нельзя было отказать. — Я слышал ваш спор. Простите меня, я был рядом, а вы говорили громко. О том, что меня интересует… Полагаю, это интересует каждого из нас.

Я молчал. Я все еще был настороже. Я изучал его. У него было изможденное лицо, очень черные, взлохмаченные волосы, на затылке торчал вихор, в руках — незажженная сигарета из желтой бумаги, которой он поигрывал, то разминая ее пальцами, то покусывая. Мне был тогда двадцать один год, ему под тридцать.

— То, что вы сказали за столом… Пожелай я вступить в разговор, повторил бы ваш довод слово в слово. — Лицо его осветилось широкой, но мимолетной улыбкой. — Только я предпочитаю помалкивать. По крайней мере, на людях. Кто слишком громко говорит, тот уклоняется от действий. В эти трудные времена нужно взвешивать каждую фразу, знать, с кем говоришь, ежесекундно сознавать, чего ты хочешь и куда движешься. Многое еще возможно, ничто еще не потеряно. При условии, что мы будем едины. И осторожны.

Он протянул мне руку, и я представился:

— Мое имя Кетабдар.

— Зови меня Бертран!

Он надолго задержал мою руку в своей, будто желая скрепить некий тайный договор. Потом открыл дверь, собираясь уйти.

— Скоро я зайду повидаться с тобой.

Он почти ничего не сказал мне, но именно с этого краткого визита началось мое участие в Сопротивлении. И знаете, какие его слова оказались для меня самыми важными — до такой степени, что я и сейчас помню их, вплоть до интонации? «Зови меня Бертран!» Я открыл ему свое настоящее имя, а он ответил псевдонимом. На первый взгляд он утаил правду. На деле же — наоборот. Он доверился мне. Его фраза «зови меня…» означала вот что: это просто боевая кличка, в присутствии других делай вид, будто это мое настоящее имя, — но перед тобой, раз ты теперь стал нашим, мне нет нужды выдавать ложь за истину.

Я еще ничего не сделал, но уже чувствовал, что преобразился. Мне казалось, будто я иначе хожу по улицам, иначе выражаю свои мысли иначе смотрю на людей и они смотрят на меня по-другому. После занятий я спешил теперь в свою мансарду, куда должен был прийти Бертран. При малейшем поскрипывании деревянной лестницы мне хотелось броситься к двери.