Когда диктует ночь - Монтеро Глес Страница 13

Как уже было сказано, она просила называть ее Рикиной и никогда не говорила ему имени, которое получила при крещении. Она была кубинкой, и зад у нее был еще более зажигательный, чем все Карибские острова, вместе взятые. Так же как и все остальные девочки, она позволила себя обмануть и приехала в Мадрид обманутой. Обо всем этом путешественник догадывается, даже почти не спрашивая. Тайная нить общения все больше опутывает его, пока не приходит время запирать дверь.

— Подожди меня на улице, а пока чао, миленькой.

Путешественник одним глотком допивает свою «Елизавету Вторую» on the rocks, [3]и вот тут, можно сказать, и начинается романтическая история, потому что путешественник чувствует надлежащую щекотку в желудке и такое возможное счастье прикосновения. У него зудит в груди, как будто там разворошенный муравейник, и он знает, что это она его заразила. И она же, едва оказавшись на улице, попросила его проводить ее до дома. Так что путешественник вовсе не соблазнитель, малявка, какое там! Наоборот. Дождь повис в воздухе блестящим серпантином, а машина у нее коричневая, какие бывают в кино, длинная, как день без сигареты, малявка. Дрожащей от холода рукой она открывает дверцу и, поджав губки, просит его садиться. У путешественника остается только полчаса до работы, в кафе на Гранвиа, завтраки, полдники, вермуты, оршад, пончики и два этажа из стекла и бетона, живе-е-е-е. Я уже говорил тебе, что на улице холодина, путешественник, не раздумывая, забирается в машину, и, как только он оказывается внутри, там становится так жарко, так ужасно жарко, что Рикина путает ручной тормоз со стоп-краном, ну ты понимаешь, малявка. И тут Луисардо вдохновенным голосом начинает живописать детали, самым похабным образом способствующие моим ночным поллюциям. Рикина дышит, как паровоз на полном ходу, малявка. Его руки театрального актера скользят по ее самым нежным, самым интимным частям, по ее антрацитовым липким ягодицам. Он чувствует, как влага стекает по ляжкам, черный обжигающий шелк ее кожи, пожар, полыхающий в плоти черного дерева. О-о-о-о-о-а-ах! Тут ока широко раздвигает ноги и предлагает ему отведать сливок, сочащихся из ее губ. У путешественника слюни текут изо рта, когда он читает на ее лице: можно. Она еще не успела снять трусики, но цветок ее лона приникает к нему всеми своими лепестками, охваченными животной дрожью. Чтобы ты лучше представил себе это, малявка, подумай, что ее трусики стали частью ее кожи; раздув щеки, гордый сознанием собственной порочности, Луисардо продолжает посвящать меня в детали, уверенно изображая Рикину, нагишом извивающуюся на кожаной обивке точь-в-точь такого же цвета, как кровь телки.

Путешественник чувствует пряный запах влажной байки, земли, окропленной слюной и мочой, благоухание, которого не объяснить словами, малявка, благоухание, которое путешественник оскверняет и которое отдает разверстой могилой. У-у-у-у-м-м. Легкое покусывание, и она извергает соленые соки. Хлюп, хлюп. Насытив алчные уста, путешественник восстает навстречу своей судьбе. И без колебаний, преодолев мгновенный столбняк, он бросает вызов своей участи, малявка; голос Луисардо звучит утробно, а сладострастная улыбка напоминает острый серп полумесяца. В сладкие минуты отдыха, лежа на замызганной обивке, она, полностью доверившись ему, рассказывает все, что узнала сама, продолжает Луисардо; слюна пузырящимся потоком течет у него изо рта, воображение распалено, а голос — притворно игривый, будто это он, а не путешественник впился губами в пах Рикины.

Пойми, малявка, продолжал Луисардо, с налитыми кровью глазами, криво улыбаясь и толчками выдыхая дым, пойми, малявка, что когда человек открывает свою тайну другому, то он пропал, потому что превращается в уязвимого пленника. Видишь ли, малявка, с тех пор как существует этот мир, за принудительную информацию приходится дорого платить. И, так же как все мужчины, прошедшие через промежность Рикины, волей-неволей раскрываются, на этот раз все наоборот. Рикина, влекомая доверием, которое можно истолковать, только рассматривая его как химический элемент, рассказывает путешественнику всю свою беспутную жизнь. Он слушает. Он знает, что опаздывает на работу, но великодушие возобладало в нем над амбициями. Он решает не идти в кафе. Зачем? И там же, в гараже на площади Санто-Доминго, она показывает ему фотографию безволосого сопливого младенца. Это ее сын, малявка.

Ему только-только исполнилось четыре годика, и глаза у него как у матери. «Хорошо быть женщиной — всегда знаешь, что ребенок твой», — говорит путешественник, чтобы что-то сказать. Рикина говорит ему, что иногда звонит в Гавану по два раза на дню. Для этого она пользуется укромной телефонной будкой на улице Сильва, но иногда ее охватывает такое сильное волнение, что когда она берет трубку и слышит гудки, то не знает, что сказать.

«Бывает», — говорит ей путешественник, чтобы что-то сказать. И тогда прямо там, на стоянке, в машине, прямо там она просит у него одолжения, влажного от поцелуев и испачканного краской. Путешественник не может отказаться. Он будет под ее диктовку писать письма в Гавану. Нить связи узлом затягивается на его гениталиях, рождая желание способствовать переписке между матерью и сыном, разделенными океаном. Вот так начинаются отношения, в которых письма чередуются с поцелуями, а ласки — с выражениями братских чувств, малявка. Тонкая шелковая нить и жирные чернильные линии опутывают и связывают их дважды в неделю. Струя спермы и слюны, которую Чакон не раз пыталась прервать, как только почуяла, что путешественник втюрился в ту же женщину, что и она. Чакон угрожала увезти ее работать в глушь, в Кадис, а еще лучше — на другой берег, в гарем какого-нибудь шейха, из тех, что хорошо платят негритянкам с длинной шеей и выдающимся задом. Видишь, малявка, какие фортели выкидывает жизнь, где и чем может кончить шлюха в лучшем случае. И еще она угрожает тому, кто Рикине дороже всего на свете, ее сыну, мол, «больше ты его никогда не увидишь». Все это Рикина рассказывает путешественнику ранним весенним утром в мансарде, снятой на Сан-Бернардс, а из глаз ее льются горючие, черные от туши слезы. Путешественник проклинает Чакон — несчастную, которая не умеет ни смеяться, ни плакать, ни любить, ни ненавидеть, ни лгать, ни говорить правды.

Было во всем этом нечто не совсем понятное путешественнику, малявка, и вот однажды ранним утром, когда оба утопали в благоуханном забытьи, он решил это узнать. Уродливая привычка, свойственная всем мадридцам: спрашивать о чем угодно с той же легкостью, с какой они просят сказать им, который час; и точно так же путешественник начинает приставать к Рикине со своими сомнениями. Насколько ему известно, там, на Кубе, даже самые отъявленные шлюхи получают образование, и, по слухам, все они умеют читать, писать и даже кричать ослом. Происходящее не умещалось у него в голове, и порой ему казалось, что он вовлечен в какую-то зловещую игру без начала и конца, основанную на голом желании, которое в любую минуту может заставить действительность вспыхнуть безжалостным пожаром. Рикина рассеивает его сомнения. Положив руку ему на ширинку, она переносит его в Гавану с почтовой открытки, посреди которой — она сама, жадно лижущая мороженое из фунтика. На улице звучит музыка, и торгуют свежими бананами и манго.