Животная любовь - Катя Ланге-Мюллер Страница 13

Это лицо — точнее, полная неясность насчет того, что с ним и не есть ли студенистая масса, под которой лицо оставалось почти совсем неподвижным, признак какой-то болезни или же начало волшебного превращения в невидимку, — пугало меня. Желая избавиться от наваждения и имея в запасе еще кучу времени до шести часов, я вышла из шестьдесят девятого уже на четвертой остановке, возле центральной площади, на которой рабочие, видимо по поручению местной администрации, опять, как и каждую зиму, установили гигантскую елку и украсили ее гирляндами лампочек. Сквозь ветви дерева просвечивал салатного цвета бетонный фасад большого многоэтажного универмага, открывшегося всего месяц назад. Это был первый такой универмаг в нашем городе, и, хотя я по возможности старалась избегать мест, где что-то продают, я все-таки решила туда зайти.

Внутри слепил глаза бело-голубой дневной свет, пестро украшенные прилавки, напоминающие уличный рождественский базар, теснились, образуя полукруг, из громкоговорителей повсюду доносились мелодии в исполнении детского хора, то щемяще звонко забирая вверх, то раскатываясь угрозой на низких нотах, — всем знакомые мелодии, но с новыми словами, которые полагалось считать радостными. На просторном паркете первого этажа пересекались — лишь с виду хаотичные, как линии выкроек на листе, — пути множества людей, в основном немолодых уже женщин и подросших детей. Стайками перебегали они от одной круглой тумбы с выложенным товаром к другой, от третьей перебегали к девятой, потом возвращались к пятой, а от нее обратно к первой. Руками в перчатках или голыми руками люди перерывали вороха куколок, чулок, шерстяных шапок; кто-то вставал в очередь к прилавку, где продавались изделия народных промыслов, другие устремлялись вверх по широким ступеням эскалаторов.

Толпой меня отнесло в сторону, я оказалась среди какой-то домашней утвари, которая, видимо, особым спросом не пользовалась, и наконец, ощущая потребность немного передохнуть, притулилась к контейнеру с желтыми елочными свечами, по дюжине в каждой упаковке.

Свечи эти чем-то меня привлекали: они были короткие, толстенькие, ровно-цилиндрические и отливали тусклой желтизной, напоминая густой искусственный мед, который так нравился мне в детстве из-за крупинок кристаллического сахара, встречавшихся в этой вязкой массе; на вкус они были как сладкие песчинки, сахарные песчинки, и когда я, вычерпывая ложку за ложкой, съедала всю банку до дна, мои молочные зубы начинали болеть, а в уголках рта скапливалась клейкая слюна.

Задумавшись, я машинально, сама не знаю зачем, схватила две упаковки свечей и засунула себе под пальто. Я даже слегка опешила, почувствовав, как упаковочные картонки, которые я рукой прижимала к телу, уткнулись сквозь джемпер мне в ребра. У меня и в мыслях не было ничего красть, ведь меня в последнее время уже дважды ловили с поличным, и просто нельзя было сейчас себе ничего такого позволять. Но было уже поздно: рука судорожно сжимала свечи, как хорек — кролика, вокруг толпами бродили люди, короче говоря, я поняла, что ничего теперь не поделаешь, кража уже произошла, и остается только попытаться как можно скорее выбраться отсюда.

Я повернулась спиной к контейнеру, вытянула шею, чтобы вычислить кратчайшую траекторию бегства, и тут же почувствовала, как большой палец чьей-то руки надавил мне сзади на шею, на узкую полоску кожи между воротником и шапкой. Я с содроганием повела плечами, и рука убралась, но через долю секунды, когда я уже было вздохнула с облегчением, начиная думать, что эта призрачная рука у меня на затылке всего лишь недоразумение, меня схватили за локоть, кто-то крепко сжал мою руку и потащил назад.

Я повернула голову, увидела мужчину без шапки, в коричневом пиджаке и сразу поняла, что где-то его уже видела. Да, точно, когда я вошла в магазин, он бросился мне в глаза. Среди всей этой массы женщин и детей мужчины попадались редко, а он стоял посреди потока, словно попал сюда по ошибке, не проявляя ни малейшего интереса к выставленным на прилавках товарам, да и одет он был почему-то по-летнему: на нем не было ни перчаток, ни шапки и шарфа, ни даже пальто, куртки или свитера — только тонкая нейлоновая рубашка, уродливый костюм оливкового цвета и совершенно сухие рыжие полуботинки. Что ж, подумала я в тот момент, живет, наверное, где-нибудь по соседству, или у них тут гардероб имеется, вот он и разделся, внутри-то тепло. Но толпа понесла меня вперед, мимо этого человека, прямо к желтым свечкам, и они на беду напомнили мне детство, вот я ручонки-то и протянула, а он тут как тут.

«Следуйте за мной, пожалуйста, и не будем сопротивляться», — сказал мужчина тихим, обманчиво-ласковым голосом, с которым его мертвая хватка никак не гармонировала. Он потащил меня сквозь толпу, и я была как слепая, которую ведут через опасный перекресток, где нет светофора. Я и вправду не очень-то хорошо видела, потому что глаза у меня были полны слез; теперь я уже сообразила, что этот человек занимается здесь тем делом, о котором мне было известно из книжек и фильмов про не нашу жизнь, но я никак не предполагала, что такое может быть в нашей действительности. Это был магазинный детектив.

Даже не пытаясь избавиться от упаковок со свечами, я смахнула кулаком выступившие слезы и смогла теперь рассмотреть мужчину, искоса поглядывая на него сбоку; похоже, он этого не замечал.

Лицо у него было из числа тех невозмутимых, бледновато-гладких, подозрительно невзрачных или, как мы тогда выражались, «конспиративных» лиц, которые в протоколах допроса свидетелей и в описаниях внешности любят обозначать как «лицо моложавое, без особых примет». Редкие темные волосы были аккуратно расчесаны на пробор, но пострижены неровно. Расчесывается он, наверняка, сам, а волосы подравнивает жена; копят на машину, поэтому экономят на парикмахере, даже, наверное, жена в парикмахерскую не ходит. Глаза его, чуть выпученные, были неподвижно устремлены на лестницу, впрочем, сбоку я не могла их толком разглядеть; веки же, тяжелые, то и дело устало подрагивавшие, обрамленные черными ресницами, были полуопущены и придавали всему профилю мужчины выражение сдержанного государственного траура в дождливый день. Нос прямой, небольшой и гораздо краснее тонких губ, которые, как у бывалых политиков, давно превратились в едва заметную линию.

Все внутри у меня сжалось, в желудке образовался твердый ком. Изучая по мере возможности внешность магазинного детектива, я ведь попросту пыталась отвлечься и унять боль, совершенно отчетливо осознавая, что, собственно, произошло. Меня поймали, поймали в третий раз, и теперь вели вниз, по каким-то захолустным пожарным лестницам, к закономерной развязке. «Раз, два, три — а ну, выходи!» Отважно, как это делают молодые змеи, но без особого успеха, мой желудок пытался размять, раздавить, заглотить этот до странности упругий чужеродный ком, оказавшийся у меня внутри, — эту большую, ядовитую, символизирующую переход в совершенно иное качество и даже, наверное, не подчиняющуюся нормальному закону последовательности арабских цифр, нечеловеческую, фатальную цифру «три», которая хотела казнить меня уже сейчас, до приговора.

На этот раз строгим предупреждением директора магазина и небольшим денежным штрафом мне не отделаться. Теперь меня ждет настоящее судебное разбирательство, приговор и лишение свободы, в лучшем случае на два года. Разумеется, и эта история попадет в мое личное дело, точно так же, как запрет сдавать экзамены за среднюю школу из-за «попытки обмана учителя биологии», а также история с учебой на парикмахера, которую я бросила, и в результате, «поскольку отрицательной динамике в формировании морального облика кадров должен быть положен конец при помощи соответствующих воспитательных мер», меня уволят с этого комбината, ответственного за выпуск центрального государственного печатного органа и названного в его честь.