История картины - Пьеретт Флетьо Страница 13

Вдруг я оглянулась. В дверях стоял муж и смотрел на меня. Моя физиономия лоснилась от пота, руки замараны, волосы в беспорядке. Вероятно, вид глупый донельзя. Потом я почувствовала себя виноватой. За эти несколько часов я умудрилась забыть даже о самом его существовании, и его приход застал меня врасплох, как на месте преступления. И тут я вдруг увидела комнату его глазами: это была то ли стройплощадка в разгар работ, то ли дом, пострадавший при бомбежке. Вся мебель сдвинута с места, книги на полу, из-под скрученных ковров выглядывает паркет, который отродясь не натирали. Картины, снятые со стен, загромождают столы, под ними чего только не набросано, не говоря уж о сероватой пене, которая теперь растеклась по всему полу. Тем не менее он, ни слова не сказав, направился в свой кабинет. Чтобы туда пройти, нужно пересечь спальню. Я вдруг с ужасом вспомнила тюк с одеждой на полу, стремянку, забытую посреди всего, раскрытые настежь дверцы стенного шкафа и на ковре — следы моих мокрых подошв. Я бросилась за ним. «У меня уборка», — пролепетала я. «Вижу, — обронил он холодно. — А ужин готов? Ты же знаешь, у меня сегодня вечером лекция. Мне через полчаса надо уходить».

Я напрочь забыла об этой лекции. И никакого ужина я не приготовила, в холодильнике тоже шаром покати. Не было смысла искать какие-либо оправдания. По моему смущенному виду муж, разумеется, мигом сообразил, что происходит. Двух минут не прошло, как он удалился, громко хлопнув дверью. Я была сражена, не знала, что делать. Никогда прежде не видела его в приступе гнева. И к тому же ведь он пришел после долгого дня утомительной работы, разве нет? Собственная беспечность меня ошеломила. Дети, явившись вскоре, своими расспросами только усилили мое смятение. Когда они отправились спать, я принялась, как могла, спешно наводить порядок в двух разворошенных комнатах. Не взглянув на полотно, поставила все на свои места, собрала губками пену, повесила обратно картины, а уходя из гостиной, вдруг взяла да и повернула мою лицом к стене.

Помывшись с головы до пят, я улеглась, измочаленная, уже не чувствуя ни рук, ни ног, с одной мыслью в голове, как бы заснуть. Но что-то меня тревожило, я все не могла успокоиться. Напряженно вслушивалась в любой шум на лестнице, ждала, когда в замке звякнет ключ. Но ничего не происходило, и моя нервозность росла. То мне казалось, что время остановилось и еще рано, то, напротив, что оно движется слишком быстро, верно, ночь уже на исходе. Я не решалась зажечь свет, чтобы взглянуть на часы. Когда муж наконец возвратился, я уже почти дремала. Ни слова не говоря, он лег рядом со мной, без единого ласкового жеста отвернулся и больше не двигался.

Сердце у меня заколотилось непривычно громко. Я была потрясена. Потом почувствовала себя оскорбленной. Его жестокость поражала меня до глубины души. Вскоре я уже находила ее чудовищной. Чем больше я об этом думала, тем упорнее старалась ожесточиться в ответ. «Ну, раз так, — все твердила я про себя, — раз так, ладно же…» — хотя толком не знала, что, собственно, имею в виду. О том, чтобы заснуть, больше и речи быть не могло. Я окончательно пробудилась. Чувствовала себя сильной, в полной мере владеющей собой и с мрачным удовольствием убеждалась, что, в конце концов, если все меня покинут, я самодостаточна и обойдусь, мне не нужна ничья обременительная привязанность. Вот я осталась наедине с собой, и так тоже неплохо. Мужчина, что лежал рядом, отныне враг, и у меня над ним то преимущество, что он об этом не догадывается. Впереди расстилается путь в неведомое, дикий, вольный простор, и никто не сможет мне помешать исследовать его. Назавтра поутру я приготовила завтрак с совершенно непроницаемым видом, ничего не желая ни видеть, ни слышать, ни на что не собираясь отвлекаться и, главное, не допуская, чтобы лед растаял. Мне не терпелось остаться одной.

* * *

Я вернула свою картину на место. В сиянии этого солнечного утра она была так очаровательна, смотрелась так весело, что привела меня в хорошее настроение. Гостиная, став белой, казалась выкрашенной заново. И прямоугольники на полотне напоминали яркий генган в разноцветную клеточку. Ощутив необычайную легкость, я принялась напевать. Только одно мне все еще досаждало: те три картины, которые я вернула на прежние места, — их претенциозные золоченые рамы неприятно выпирали на фоне посветлевших стен. Без долгих размышлений я решила отправить их на мебельный склад, поскольку была уверена, что места в квартире, чтобы их перевесить, уже не найду. Мне даже в голову не пришло справиться сначала об их стоимости. А поскольку они были очень тяжелыми, я взяла такси и дала привратнику щедрые чаевые, чтобы он помог мне дотащить их до машины, а потом шоферу — чтобы до склада донести помог. Потом, коль скоро больше мне в этот день делать было нечего, а погода стояла хорошая и настроение у меня было хоть куда, я решила отправиться в центр города на Пятую авеню поглазеть на витрины. Другое такси как раз проезжало мимо, и я села в него.

* * *

Машина медленно следовала мимо деревьев парка, фонтанов у Метрополитен-опера, потом снова вдоль стены парка. В воздухе трепетали звуки тамтама.

«Что за несносный город!» — бубнил шофер, морща лоб. Он недоумевал, как можно терпеть здешнее лето. Как бы то ни было, он, когда закончит работу, сбежит на Лонг-Айленд или поближе к горам Кэтскилл, ну, а пока он борется с жарой по мере сил, как все, с помощью кондиционера, машинки для приготовления льда и таблеток с солью… да-да, о пилюлях с солью забывать не следует.

Пока он болтал, я смотрела на улицу. Глаза непроизвольно моргали, как будто я только что из темной пещеры выскочила в совсем другой мир. Невообразимая череда всевозможных нарядов проплывала передо мной — их разнообразие было скорее плодом естественной человеческой выдумки, нежели банальной промышленной изобретательности. Брюки, обрезанные выше колен или у бедра, а порой испещренные таким количеством отверстий, что лишь весьма растяжимое понятие о целомудрии способно допустить это. Нательные майки, заменяющие собой рубашки, притом — чтобы подчеркнуть, что они выступают ныне уже не в качестве нижнего белья, — расцвеченные, пестрые, обвешанные какими-то знаками отличия. Зимние башмаки с прорезями для большого пальца и пятки, как у босоножек. Вязаные сетчатые кольчужки, рассчитанные на максимальную продуваемость. Шляпы с пером, с козырьком, широкополые или, напротив, крохотные. А у девушек — куцые юбчонки, что едва держатся на заду, — этакие набедренные повязки с тонкой бахромой, которой играет ветерок, маленькие шейные платочки, закрепленные на груди простым узлом, бретельки всевозможных фасонов, поддерживающие эти усеченные подобия юбок или шорты, лишь немного расширяясь на уровне бюста, экстравагантные сандалии с зигзагообразной шнуровкой, охватывающей ноги аж до самых бедер, тяжелые крестьянские сабо городской выделки, в которых танцующая поступь голых бледных ног кажется неустойчивой. А еще — шляпы, шапочки, тюрбаны, косынки. И здесь же, рядом, — другая публика, одетая, как положено, благопристойно, без тени враждебности наблюдающая это зрелище, как если бы все, побросав свои доспехи и оружие, образовали единый круг солидарности перед лицом какого-то общего для них испытания.

Только теперь я вдруг заметила, что лето и впрямь настало. А я вошла прямо в него с моей картиной, и это меняло все. Когда я вылезала из такси, мне представилось, будто я выхожу из кареты и улица передо мной выстлана коврами в мою честь: город, мой город, только и ждал моего явления, одного моего взгляда. И я взирала окрест благосклонно, будто мысленно раскланиваясь. Лето разрушило холодные, бездушные стены, воздвигнутые зимой, оно разбило тонкие кристаллические преграды, которыми ледяная стужа отделяла людей друг от друга. Улица на взгляд казалась текучей, как река, даже фигуры прохожих выглядели водянисто-зыбкими, словно и они готовы слиться между собой так же легко и естественно, как разливается поток, затопляя берега. Цветные одежды, облекая тела, создавали неисчислимые красочные пятна, они двигались, пересекались, исчезая и появляясь вновь в непрерывной подводной фарандоле. И люди, расслабленные, забывшие обычную торопливость, словно возвращались к своим океанским истокам, казалось, им сладко и вольно проплывать друг мимо друга, и нескончаемая смена лиц и тел вершится во всех полноводных каналах, которые прежде служили городскими улицами.