Записки на кардиограммах - Михаил Сидоров Страница 13

— На зиму убираем — мерзнут.

— С ума сойти! У нас, помню, на станции Че с Паком хотели сортир облагородить — так никто не скинулся, а тут целый подъезд…

— Ну, у нас тоже не все гладко шло. Была пара уродов — харкали, бычки кидали, счетчики повадились свинчивать. Мы их предупредили разок, а потом пришли и отметелили всем подъездом. Каждый по разу сунул — в момент исправились.

— Сурово.

— Зато эффективно. Пришли.

Он жил на четвертом. Деревянная дверь, один замок.

— Входи.

Маленькая прихожая, высокое, в рост, зеркало. На против двери фотография в рамке — узкоглазая девочка заразительно улыбается в объектив. На стенах проклеенные прозрачным скотчем карты и яркие красно-белые флаги в звездах и полумесяцах.

— Ну, блин, ваще-е! Откуда?

— Этот — из Турции, а тот из Туниса.

Прикрученная к стене панель с крючками: пуховая жилетка с буквами WWF, теплая клетчатая рубаха, зимняя куртка с карманом, словно у кенгуру. Ящик для обуви, треугольный столик в углу. Ключи, спички, перчатки, мелочь. Пачка квитанций, зажатая канцелярской клипсой.

И чисто. Тепло и чисто, как в подъезде, — Проходи, обнюхивайся; я скоро.

— А ты куда?

— На кухню, завтрак готовить.

— Можно в ванную?

— Валяй. Чистые полотенца там.

— Можно я душ приму?

Он поднял бровь.

— Сильно! Принимай.

Совмещенный санузел. Все в кафеле, убогая сидячая ванна заменена простой душевой кабиной с прозрачной, усеянной морскими звездами занавеской. Рядом стеллаж: наверху полотенца, внизу корзина для барахла. Ярчайший свет, стиральная машина в углу.

— Держи.

Он просунул в дверь выцветшую ковбойку и через секунду уже гремел посудой на кухне.

Блестящие краны, ласковая вода. Я долго стояла под душем, сдерживая нетерпение, наслаждаясь предвкушением нового, ни на что не похожего…

* * *

Он пробарабанил в дверь.

— У тебя там еще жабры не выросли? Выходи, кушать подано…

* * *

На столе стоял завтрак. Яичница с жареными сосисками, творог, кофе.

— Ух ты! Америка. Каждый день так завтракаешь?

— Только после работы. А так, обычно, овсянка, яйцо, жареный хлеб…

— У тебя так кайфово. Особенно в ванной.

— А то! Сам делал. Каждую плитку помню, как кум Тыква кирпичи. А этот… этот я купил на те деньги, что скопил на курицу к празднику…

— А мебель? Тоже сам?

— Ну. ДСП, полсотни шурупов и самоклейка.

В кухне светло и не тесно. До всего можно дотянуться не сходя с места. Мягкий свет, фотки на стенах.

— Твои?

Он кивнул и отхлебнул кофе.

— Передай печенье.

— Если б не я, наверное, сразу в постель завалился?

— Не. Сначала поесть, затем в душ и только потом спать. Как проснешься — еще раз в душ, и три дня как белый человек. — Хорошо тебе. Многие после суток вообще не ложатся — семья, обед, уборка или на вторую работу надо, а с утра снова на смену.

— Ну и зря. Не приведи господь, оторвет ноги по самый член — о чем тогда вспоминать? О битой пьяни? немытых бабах с опрелостями под грудями?

— Бррр.

— Знал я одну тетку — тридцать лет на одной станции отработала. Вышла на пенсию, встречаю ее через год: что, спрашиваю, Инн Санна, скучаете по скорой? А она: Веня, я ее ненавижу! Я сама у себя жизнь украла — такое ощущение, что все эти годы в коме была.

— А если другого ничего не умеешь?

— Это только так кажется. Посиди, подумай, мечты свои вспомни.

— Мечтой сыт не будешь, все равно на что-то жить надо.

— Ларис, крыша есть, тепло подводят, одежды навалом, в кране вода горячая, в магазине еда готовая — ни сеять не надо, ни жать, ни скотину откармливать. Знай, чего хочешь, делай это и будь счастлив. Он потянулся. — Ладно, осваивайся. Я в душ…

Окна выходили на восток и на юг. На уровне подоконника качались верхушки деревьев. Балкон застеклен, балконная дверь распахнута, в комнате светло и просторно. Легкая тахта — простыня растянута квартетом хирургических «цапок», — и стеллажи от пола до потолка. Книги, кассеты, компакты. По обе стороны от окна, в углах, треугольные столики — на одном компьютер, на другом усилитель.

Обои под мешковину. У торцевой стены два узких, полметра шириной, шкафа: ковбойки, свитера, джинсы. Штаны с набедренными карманами. В другом — комплекты белья и два чистых, пахнущих порошком, спальных мешка. На стенах фотографии в рамках, промеж стеллажей две гитары.

И повсюду висели «мелодии ветра». По комнате гулял легкий сквозняк, и они непрерывно позвякивали. Вместо люстры свисала «мелодия» в метр длиной, а комнату освещали светильники на прищепках, дававшие мягкий и рассеянный свет.

Я тронула большую «мелодию». Звук был потрясающий.

И ни телевизора, ни видео, ни даже радио. Первый раз в жизни я оказалась в доме, где нет телика. Даже у самых пропитых люмпенов, спящих Ha драных матрасах без простыней и на подушках без наволочек, непременно имелись телевизор и видик. Северов обходился без них. Он даже без магнитофона обходился — просто плеер, воткнутый в усилитель. И горы компактов. Я взяла один, на нем было написано «Макс». Нажала power, вставила диск…

Шум электронного ветра, гитарные переборы:

Мягкий свет [32]отразился от воды.

Желтый лист спрятал все твои следы.

Слабый звук, что разносится в тиши;—

то прибой или плач моей души…

Мелодия накатывала, обняв душу, нашептывая что-то ласковое, гладила, успокаивая…

О тебе птицы соберутся в клин.

О тебе мне напомнит сизый дым.

Пустота, только мокрые глаза.

Это дождь и последняя гроза…

Ветер раскачивал город

и барабанил дождем в стекла.

Колокольчики звякали: тинь-тинь-тинь.

Я стояла и слушала.

Макс. Наверное, приятель, иначе бы он написал по-другому.

Скоро снег чистотой наполнит мир.

Я вернусь в туфлях стоптанных до дыр.

И никто мне не сможет помешать

просто жить и надеяться и ждать

Он обнял меня сзади. — Нравится? — Да. Это кто? — Так, корефан один. — Это он сам написал? — Сам.

лишь тебя…

— Про меня песня. Знаешь, я вчера как увидела, сразу поняла — ты!