Ночные рассказы - Питер Хег Страница 13

Разумеется, некоторые приходили и по другим причинам. Но в настоящий момент, сегодня вечером, я не могу представить себе, по каким.

В балетное училище этого театра мы с Андреасом попали детьми. Что заставляет родителей отдавать своих детей в такую школу? Их заставляет это делать вера в то, что дети могут стать некоей трубочкой, через которую взрослые смогут впитывать в себя настоящую жизнь. И не проси у меня более убедительного ответа на этот вопрос, поскольку от одной лишь мысли об этих родителях во мне закипает злость, но я не собираюсь рассказывать тебе про свои горести, во всяком случае, это не главное.

Над входом в училище не было никакой надписи. Но теперь я понимаю, что там могло бы быть написано: «Оставь своё „я" в гардеробе и входи». Потому что как только ты входил в эти двери, любая самостоятельность становилось обузой, свинцом в башмаках, потому что в этом училище ты обретал свободу столь великую, что она исключала всё остальное — все освобождались от необходимости думать о своей собственной жизни.

Прыжкам нас обучал преподаватель, чья любовь к балету и весь его опыт сосредоточились в небольшой трости. Ею он и бил нас по ногам, когда мы прыгали не так высоко, как ему хотелось. Через некоторое время нам стало казаться, что устройство мира предполагает наличие где-то во Вселенной Господа Бога с тростью.

— Этот Бог — не Аллах, — заметил мусульманин.

— Нет, — сказал Якоб. — Я вообще не уверен, что там был какой-нибудь Бог. Я никого не обвиняю. Я просто пытаюсь найти сравнение. И ты прав, Бог тут вообще ни при чём. Более всего на свете мы трудились потому, что сами этого хотели. В Дании считается, что самая большая загадка — это непохожесть на других. У нас загадочными считаются люди, которые идут не в ногу, которые всё время спотыкаются или же забегают вперёд, потому что чувствуют, как что-то горит позади них, или же люди, которые не могут догнать остальных, потому что у них деревянная нога или же они весят триста фунтов. Их изо всех сил стараются понять. Для меня, Руми, всё иначе. Или же, во всяком случае, всё стало иначе. Для меня самая большая загадка, почему такое количество людей идёт в ногу, для меня непостижимая тайна — это тайна дисциплины.

И я уже более не понимаю, что такое страдание. После того как я увидел, что можно обходиться малым и тем не менее быть беспечно счастливым, я не спешу назвать кого-то страдальцем. Я просто хочу сказать, что большинству в училище было нехорошо. И очень может быть, что самыми несчастными были вовсе не те несколько учеников из каждого класса, которых ежегодно исключали за недостаток способностей.

Нам много раз объясняли, что балетная школа развивалась наподобие растения. Когда-то она представляла собой семечко, с тонким, но многообещающим побегом, а в прошлом веке ею стал руководить Маэстро — великий садовник и балетмейстер, прирождённый генерал, танцевавший военную польку у смертного одра своего отца и взявший на себя обязательство организовать театр как казарму, где он будет тренировать своих танцоров, как солдат. При нём училище и театр превратились в большую розу, которая не увяла до сих пор, и если она смогла сохраниться так долго, то только потому, что она из гипса. Когда-то, во всяком случае, в самом начале, балет ещё мог меняться, а потом его видоизменили так, что он стал имитировать жизнь, и так он и застыл, как те растения, которые украшают сам театр, превратившись в белое, окаменевшее, вечное послание последующим поколениям о том, как следует представлять себе всё живое.

Возможно, поэтому мы и повиновались, ведь театр как будто сам себе служил объяснением. Возможно, мы превозмогали боль, потому что всё вокруг заверяло нас, что в будущем никогда не будет никакой другой, настоящей жизни, кроме этой.

В этой машине мой друг Андреас долгое время был важной деталью.

Окажись он сегодня вечером здесь, ты бы подумал, что из него, как и из меня, можно варить мыло, внешне он, как и я сегодня, годился бы только для живодёрни. Но тогда его тело было совершенной скрипкой Бога, который вместо смычка играет на своём инструменте тростью. И я сознательно говорю о теле. Я знаю, что есть люди, которые считают, будто нельзя разделить тело и душу, но это потому, что они не видели того, что видели мы с Андреасом. Он и я, мы знаем, что можно танцевать без души и спрятав голову под мышку, и тем не менее заставлять мир верить, что мёртвое — это живое.

Дни наши сочтены, времени осталось слишком мало, чтобы о чём-то умалчивать. Когда Андреас танцевал, зрители в тёмном зале видели, как сбываются их мечты. Не знаю, как такое происходит. Возможно, дело было в его технике. В его пируэтах, его собранности, его технике центрирования, его неистовом, но вместе с тем застывшем на месте вращении. Или же в его чуть более раннем толчке при прыжках, в кульминации прямо перед первым тактом, и в том, как он зависал в воздухе, а в то мгновение, когда все ждали, что сейчас он, опустившись на землю к нам, остальным, снова окажется на сцене, он вытягивался и продолжал парение, и в этот миг мы, стоящие за кулисами, и две тысячи человек в зале сидели, затаив дыхание, не понимая, ангел жизни или ангел смерти дышит всем нам в затылок.

Вот так танцевал Андреас, при всей своей невероятной технике так легко, словно он вышел на прогулку. И всё-таки главное было не в этом, его техника — лишь малая часть всей этой истории. Главным же в ней для всех тех, кто будет помнить Андреаса, была его способность становиться одним целым с теми балетами, в которых он танцевал, и то, каким он был среди нас, — улыбающийся, трудолюбивый, близкий и одновременно какой-то давным-давно позабытый пережиток из театра прошлого века. И то, что он в большей степени, чем какой-либо другой танцовщик до него, был вылеплен из того же гипса, из которого создан балет.

У балетов великого Маэстро самые разные сюжеты. В одних рассказывается о том, что есть справедливость в существовании различий между богатыми и бедными, в других о том, как хороша жизнь на лоне природы, но все они в первую очередь посвящены любви, утверждению, что любовь присутствует повсюду и что она несёт в себе сверхъестественную красоту и сверхъестественную печаль, но речь всегда идёт о чём-то «сверх» и никогда не заходит о чём-нибудь низком, во всяком случае никогда, ни в одном балете — о том, что находится ниже пояса.

Конечно же, все эти сюжеты придавали особенную окраску нашему коллективному безумию, конечно же, все мы и вне театра, например по пути домой, ходили вывернув носки наружу и с важным видом, не смывая грим с лица, чтобы все видели, что к нам крепко пристала любовь, что в каждом из нас есть что-то от принца, принцессы, селянки или дьявола, что в нас уж, во всяком случае, можно найти что-то благородное.

Но с Андреасом всё было иначе, ему не нужен был грим. Он не играл принца, он был принцем. Кроме сцены я видел его, разумеется, чаще всего в зале у станка, он всегда выполнял упражнения с той одержимостью, которая происходит от сознания, что ты делаешь единственно правильное на свете дело, ведь зародившееся у некоторых из нас подозрение в том, что театр — это уводящий в сторону тупиковый путь, Андреасу и в голову не приходило, он был убеждён, что с каждой ступенькой приближается к глубинному смыслу жизни. Но когда он не упражнялся в зале, думаю, всё в его жизни было посвящено женщинам, да, именно так — главным для него были женщины. Речь шла не о какой-нибудь отдельной женщине, скорее, напротив, речь шла о женщине как идее. Из всех чёрт Андреаса я лучше всего помню его галантность. Когда я вызываю в памяти его облик, я вижу, как он придерживает перед балеринами двери, носит их сумки и помогает им во всевозможных практических делах, но в первую очередь я вижу, как он танцует с ними, не как танцовщик, выступающий в роли романтического героя, но как сам романтический герой, блестяще танцующий и совершенно живой пережиток прошлого столетия.