Ошибка Лео Понтекорво - Алессандро Пиперно Страница 13

«Чем я его оскорбил? — вопрошал Лео Рахиль. — Ты мне это можешь объяснить? — Он не находил себе места. — Чем я мог его оскорбить, дорогая? Ты можешь мне сказать? Может, выражение „негласный бойкот“ показалось этому типу недостаточно уважительным по отношению к Папе? Но ты свидетель, что это неправда. Ты ведь знаешь, как я уважаю… И потом, все письмо написано заглавными буквами. Тебе не кажется, что это как-то подозрительно?»

Рахиль поразила реакция Лео на письмо. Он напоминал буйнопомешанного, и об этом знали только его самые близкие люди.

Почти всю вторую половину дня Лео потратил на бесцельное кружение вокруг большого стола со стеклянной столешницей, держа в руках проклятое письмо и газету со статьей. Иногда он останавливался, чтобы перечитать некоторые отрывки то из письма, то из статьи. Затем снова продолжал ходить вокруг стола. Рахиль не могла придумать, как успокоить его и заставить остановиться.

«Оставь, не преувеличивай. Это всего-навсего какой-то сумасшедший. Это чувствуется даже по тону письма. Не стоит воспринимать его всерьез. Разве можно придавать этому делу масштаб государственной важности?»

«Эта преувеличенная ненависть, дорогая. Эти упреки. Этот пренебрежительный тон. Развязность. Как будто он знает меня лично. Сколько ненависти он изливает на этом листке! Как будто желает уничтожить меня. Есть вещи, которых я не понимаю».

«Ты их не понимаешь, потому что их невозможно понять. Ты их не понимаешь, потому что ты хороший сын. Ты не понимаешь, как тебя может ненавидеть какой-нибудь антисемит. Ты не понимаешь этого, потому что сам никогда бы не поступил, как этот человек».

«То есть?»

«Ты бы, прочтя статью, не схватился бы за ручку, чтобы написать такое глупое письмо».

Тогда Лео, казалось, успокоился. Но минуту спустя на его лице снова мелькнула тень страха.

«Знаешь, чего я боюсь?»

«Чего?»

«Как это воспримет газета?»

«И как она должна это воспринять?»

«Из-за меня они потеряли читателя. К тому же ревностного католика».

«Какая большая потеря!»

«Не шути, прошу тебя. Не сейчас».

«Ну же, профессор, подумай! Ты представляешь, сколько читателей у „Коррьере“? А представляешь, сколько писем от таких же психов они получают каждый день? Да у них ведра должны быть переполнены этим мусором!»

«А если у меня отберут рубрику?»

«Из-за такой ерунды?»

«Да, из-за такой ерунды».

«Я не думала, что для тебя это так важно. Ты же всегда жаловался, что эта рубрика отнимает у тебя время, которое ты мог бы потратить на написание более серьезных вещей, отрывает от работы. Это не будет большой трагедией. Кроме того, ты же не собирался быть журналистом…»

«На самом деле эта рубрика важна для моей карьеры. По-моему, она что-то вроде гарантии жизни моего отделения».

Рахиль понимала, что карьера и отделение здесь ни при чем. Эта рубрика служила только для того, чтобы потешить тщеславие Лео. Но ей не хотелось указывать открыто на нарциссизм и маловерие супруга. И потом, ее впечатлил испуг Лео, вызванный таким несущественным происшествием. Неужели самообладание Лео так легко нарушить?

Рахиль видела все стадии кризиса. Не меньше ее поразил и тот факт, что для успокоения мужа было достаточно обычного телефонного звонка от редактора газеты, который как ни в чем не бывало поинтересовался у Лео тоном, с каким обращаются к ценному сотруднику, готова ли очередная статья или только в процессе написания. Не прошло и минуты после того, как Лео положил трубку, и Рахиль наблюдала полное преображение мужа. Он снова был на коне, в форме, готовый к бою. Он даже показался Рахили выше ростом.

Но то, что происходило сейчас (следствие и прочее) было гораздо серьезнее. Это Рахиль знала точно. И в данном случае реакция мужа тем более удивляла ее. Как и следовало ожидать, на этот раз газета повела себя несколько иначе. После первых расследований в больнице главный редактор сам позвонил Лео и очень вежливо объяснил, что следовало бы «всего лишь приостановить, но не прерывать» сотрудничество. В тот момент Рахиль была рядом с мужем, и с ним беседовали, как с нашкодившим школьником. Она смотрела на него, в то время как он продолжал повторять: «Понимаю. Ясно. Никаких проблем. Да конечно. Да, да, не беспокойтесь. Благодарю вас, я тоже думаю, что все образуется. Конечно, я с удовольствием загляну к вам». Даже положив трубку, Лео держался так, будто перед ним стояла не жена, а главный редактор, вызывавший у него такое уважение. Он вел себя так, будто проверяли его выдержку. Если бы Рахиль не знала хорошо своего мужа, она бы подумала, что он совершенно спокоен. К сожалению, она знала его слишком хорошо. А следовательно она прекрасно понимала, что за его внешним спокойствием скрывается сильное волнение. Парадокс заключался именно в этом. Если в случае с таким пустяком, как анонимное письмо, Лео нашел в себе силы выразить свое беспокойство, то перед настоящей угрозой он пасовал. Бедняжка, он так напуган, что не может даже расслабиться. Это была настоящая травма. В этот раз он не находил сил посмотреть чудовищу в глаза и прятался за ничего не значащими словами.

Был еще один характерный случай, который Рахиль могла бы оценить похожим образом, если бы Лео хватило смелости ей о нем поведать. Это случилось в университете, дней за десять до звонка главного редактора, который отстранил его от работы. Во время последних лекций второго семестра. В конце мая.

Лео нравилось преподавать. И надо признать, что он делал это отлично, представляя собой тип ироничного и скрупулезного профессора. Природа наделила его красноречием, он желал передать студентам священный огонь, который горел в нем самом, и в то же время проявить самоотверженность, которая и привела его на кафедру. Лео обладал проникновенным голосом, который прекрасно звучал через микрофон. Кроме того, профессор Понтекорво не был столь наивен, чтобы не понимать своей привлекательности. Он видел их, тех девиц с первого ряда, которые, подперев подбородок ладонью, не спускали с него глаз. Он чувствовал их взгляды, догадывался о комментариях, улавливал кокетливые смешки, благословлявшие каждый раз его прибытие в аудиторию. На всех этих собраниях царила какая-то театрализованная чувственность и сакральность, так как они происходили всегда в одном и том же месте, в одни и те же дни недели: по вторникам и средам в шесть вечера в аудитории П10, на первом этаже медицинского факультета.

Лео Понтекорво можно назвать кем угодно, но только не демагогом. Он умел найти подход к студентам, однако не в ущерб так называемым академическим формальностям. Он осуждал фамильярность между студентами и преподавателями, широко распространившуюся после студенческих революций 60-х. Но считал устаревшей и излишнюю заносчивость некоторых коллег. Обращаясь к студенткам, он называл их «синьорина». Со студентами, напротив, он использовал покровительственно-ироничное обращение «милый юноша». Что касается поведения студентов на занятиях, он был неумолим. Десятилетиями (даже в неспокойные семидесятые) профессор Понтекорво первое занятие неизменно посвящал перечислению запретов. Запрещено опаздывать. Запрещено уходить с лекции до ее окончания. Запрещено жевать резинку или перекусывать на занятиях. Запрещено прерывать лекцию комментариями или вопросами. Запрещено в обращении к преподавателю использовать разговорные формы вроде «здрасте». Запрещено задавать вопросы относительно экзаменов в неприемные часы. И так далее… Он в свою очередь обещал быть пунктуальным, строгим, остроумным.