Дети Ванюхина - Григорий Ряжский Страница 13

Единственным соединителем семейным оставался Торька, Торри Первый, бульдожий кобелек, старикова прихоть и любимец. Гуляли с ним по молчаливому уговору: утром — дед, в обед — со своей Метростроевской заскакивала Ирка, из Мориса Тореза, где ее оставили служить на кафедре английского языка, к вечеру — или сам, сразу после работы, или Марик, и тоже без какой-либо взаимной договоренности, скорее, по родственному чутью. Самуил Аронович страдал из-за этого, но виду не показывал. И не от получившегося в семье непривычно равновесного состояния между прошлым благоденствием и нынешним отторжением себя от молодых он страдал — то страдание уступало по силе этому, собачьему, этой самой необходимости прибегать к помощи младших Лурье для обихаживания бульдога. Но, с другой стороны, он же, Торька Первый, невольно продолжал являться темой, единственной из общих возможных для редких разговорных перебросок, имевших все же место время от времени в квартире на Пироговке, всегда, правда, без участия Ирины.

Со временем Марик, в отличие от жены, интерес к теме бездетности потерял, окунаясь с головой в очередной мостостроительный проект. Проект заканчивался, и начинался следующий, не менее важный. Попутно он начал преподавать в бывшем своем институте, ведя одновременно научную работу и консультируя аспирантов. Ирка продолжала преподавать в Тореза, подрабатывая в то же самое время переводами.

С отцом ситуация практически не менялась, но поскольку по здоровью и запасу сил тот держался огурцом и продолжал в свои шестьдесят восемь общественничать в исполкоме, то направленное беспокойство в отношении главного Лурье у младших пока не просматривалось. Но при этом оба знали, что рано или поздно что-то всем им делать между собой придется, хотя и надеялись, что скорее поздно, чем рано…

Ситуация в семье стала меняться сама собой в семьдесят седьмом, без преднамеренного участия в ней противостоящих друг другу Лурье. Сначала, когда у Торри Первого загноились уши, ни у кого особого беспокойства этот факт не вызвал. Торька и так вонял изо всех возможных отверстий и складчатых щелей по максимуму, и поэтому лишние ушные выделения сюрпризом не стали. Однако выделения не прекращались, а с каждым днем увеличивались и мучили собаку уже по-настоящему. Затем началась экзема на спине, и бедный Торька бродил по пироговской квартире, оставляя повсюду свои короткие тигровые шерстинки, а чаще — тигровые клочки. Таблетки, уколы и специальные витаминные курсы успеха не имели. В последний раз бульдожий доктор осмотрел страдальца внимательно, поковырялся очередной раз в разросшейся до низа живота экземе, в многочисленных пузырьках и узелках, хаотично раскинутых по ярко-розовой поверхности воспаленной кожи, и подвел неутешительный итог: следствие явного имбридинга, для этой породы явление крайне распространенное, при родственном кровосмешении собачьем вещь весьма характерная. При такой, сказал, картине, как у вашей собачки, нарушено все уже: обмен, внутренняя секреция, функции нервной системы тоже конечно же. Внешние раздражители значение имеют немалое, как правило, и не только наружного свойства — нервные переживания очень важную роль играют при этом заболевании, в смысле, опасны очень, нежелательны. Но это — он кивнул головой влево и вправо от себя, оглядывая в очередной раз квартиру, — как я понимаю, не ваш случай, Самуил Ароныч. А вообще, сказал, это конец, похоже, не вытянет, но о себе не волнуйтесь — не заразно.

Дело было в самом конце семьдесят девятого, а незадолго до этого, несмотря на столь заметное Торькино нездоровье, его таки по настоянию главной дамы из секции английских бульдогов успели повязать с рыжей сукой, привозной чемпионкой Ирландии-78. В общем, когда Торри Первый мучительно умирал, в животе у ирландки уже трепыхалось наследие из шести крошечных криволапых, бесхвостых, английских уродцев (по три зародыша в каждом из маточных рогов), один из которых, тоже тигровой масти, спустя три месяца был отобран Самуилом в качестве оплаты за посмертную высокопородную вязку, привезен на Пироговку, размещен в отцовских апартаментах и назван Торри Вторым. Вскоре подвезло и с прививками: нашлась медсестра из Пушкина, Полина Ивановна, собачья энтузиастка, достала пятивалентную где-то и сама же проколола, практически даром…

В день, когда дед доставил щенка на Пироговку, в семействе Лурье окончилось молчаливое противостояние родни. Все получилось само собой, ни одна из сторон заранее таковой акции примирения не планировала. Просто Марик взял щеняру на руки, осторожно подул в смешную тупорылую песью морду и сказал:

— Голова будет огромной, а перекуса нижней челюсти не вижу.

А Ирка, проходя мимо, задержалась на миг, улыбнулась и добавила:

— Прелесть просто… — и пошла дальше.

Этого оказалось достаточно. Самуил Аронович опустился на пол, где стоял, не раздеваясь, и разрыдался. Проплакал он ровно два с половиной часа. Ни уговоры, ни кипяченая вода из чайника, ни валидол под язык, ни попытки поднять его на ноги, раздеть и перетащить в комнату на диван результатов не дали. Никогда еще в жизни старому фронтовику и закаленному равнодушными исполкомовскими буднями чиновнику не было так горько и так сладко одновременно. Сюда же по неясной причине приплеталась Сара, Третий Украинский фронт, окоп, в котором они познакомились и откуда он помог ей вытащить раненного в живот командира роты истребителей танков; помог вытолкать наверх, а потащила она сама, потому что он побежал в другом направлении, в направлении атаки, с офицерским пистолетом ТТ в левой руке и связкой противотанковых гранат — в правой. Потом — контузия, довольно легкая, практически без последствий, но все равно с отлежкой в медсанчасти, там, где служила медсестрой его боевая подруга…

Дальше — больше, к нахлынувшим военным воспоминаниям подтянулось и остальное: поздний долгожданный Марик, квартира трехкомнатная «расстрельная», работа, работа, работа… смерть Сары, потом вакуум этот семейный, многолетний, по обиде нелепой, уж и не помнится — по чьей изначально…

Через два с половиной часа Самуил Аронович поднялся сам, без помощи сына и невестки, бодро прошел на кухню и поставил чайник.

А потом они пили чай, не на кухне, наспех, как обычно, а в столовой, из Сариных чашек, синих с золотом, с ткаными салфетками при крахмальной вязаной оборке, пили с печеньем, вываленным дедом по такому случаю в семейную реликвию — хрустальную ладью с серебряными головами мамонтов, украшенными выточенными из слоновой кости бивнями.

Чай они пили молча, боясь неловким словом случайно нарушить начало шаткого мира всех Лурье. Но все равно тайно знали: необъявленной войне с этого дня конец, мирный договор тоже зачитываться не будет, и главное сейчас — постараться сохранить лицо и вплыть в Большую Пироговскую гавань по новой, так, чтобы пристать там навечно. Таким лоцманом в тот счастливый день стал для них ничего не понимающий и ни в чем не виноватый Торри Второй, английский бульдог тигровой масти двух месяцев от роду…

Все то время, пока длилась дедова заключительная истерика, Ирка держалась мужественно, напрочь забыв о четырехлетнем разрыве с Самуилом Ароновичем. Во время примирительного чая была необычайно учтива и естественна. Однако ближе к ночи, перемыв посуду и придя в их с Мариком спальню, она все-таки не выдержала напряжения этого длинного дня и разрыдалась, сдерживая по возможности звуки, чтобы не услышал старый Лурье. Сказалось напряжение последних лет и неожиданно короткая развязка. Марик снял очки, отложил в сторону свои вечные мостостроительные бумаги, выключил ночник и привлек жену к себе.