Как ловить рыбу удочкой - Алексей Варламов Страница 13

Он давно собирался креститься. Однако по некоторым внутренним причинам откладывал это намерение, и лишь много лет спустя, когда, много написав, сделал себе имя, когда женился и вырастил двоих сыновей, после того как стали умирать один за другим кремлевские вожди и панихиды по ним предусмотрительно и исправно служились во всех российских приходах, когда наступили не раз предсказываемые перемены, сделались год от года голоднее и теплее зимы и все пошло к какому-то надрыву, а может быть и к концу, тогда только он решился совершить задуманное и с этой целью поехал в маленький волжский городок.

В этом городе жила его мать. В свои семьдесят с лишним была еще полна сил, читала газеты, смотрела телевизор, живо интересовалась политикой, и ему всегда казалось, что она довольна жизнью, как бывают довольны пожилые люди, сохранившие до старости бодрость и крепкий ум. Но в этот раз какое-то тоскливое предчувствие сжимало его сердце, и, глядя на не ждавшую его, растерянную и суетящуюся женщину, он вдруг поймал себя на ощущении, что его мать, бывшая учительница истории и убежденная коммунистка, в сущности такая же старуха, как те бабки, которых он видел утром на автовокзале, и она читает эти газеты и рассуждает о текущем моменте лишь для того, чтобы заполнить чем-нибудь пустоту своей одинокой старости.

Он рассеянно отвечал на ее вопросы, и ему хотелось рассказать ей и самой себе, о том, что его мучит и мучило все эти годы, но, снова поглядев на ее усталое лицо с какими-то одновременно жалкими и жадными глазами, на эту небольшую комнату, похожую на убогий гостиничный номер, с коллективными фотографиями учеников, из которых получились хорошие или плохие работяги, пьяницы, воры или честные люди, добрые или злые мужья и жены, но только не люди нового типа и новой морали, он отбросил эту мысль. Да и что он мог ей сказать? Что ее сын, которым она так гордится, боится оказаться после смерти там, где плач и скрежет зубовный, и теперь озабочен более всего не спасением родины, и спасением своей души.

«Мама, мама, — подумал он, — несчастная моя, обманутая мама. С тобой-то что там будет? Осудят? Или простят, скажут, не ведала она, что творила?» И ему вдруг стало не по себе, как будто он собирался навсегда уехать и бросить ее одну.

Он долго не мог уснуть в ту ночь, ворочался, иногда садился на край кровати, отдергивал занавеску и глядел на покрытую льдом реку и темный берег над нею. Два города стояли некогда друг против друга — Романов и Борисоглебск, но теперь их имена заменило одно, на слух такое же древнее. «Тутаев, Тутаев, — пробормотал Андрей Васильевич, — а кто теперь вспомнит, кем он был, этот Тутаев, и за что ему такая честь? Боже мой, как же все нелепо устроено!» Он встал, тихо прошелся по спящему домику, выпил воды и, одевшись, вышел во двор.

Ночь была звездной и тихой, пролетели над садом бесшумные птицы и уселись на березе, точно пристыв к ее темным ветвям. Оттаявшие за день лужи опять замерзли, их хруст раздавался по всему саду, и в этой ночи, и в звездах, и в недвижимых деревьях чудилось легкое, еле слышное дыхание. Но тяжелое, смятенное чувство лежало у Шорина на душе. Оставшиеся до утра часы казались ему невыносимо томительными. Он думал теперь о том, что завтра должно произойти нечто очень важное, быть может самое важное событие в его жизни, и ему стало страшно, что какое-нибудь обстоятельство может этому помешать.

Наконец он вернулся в дом и уснул, но спал Андрей Васильевич беспокойно. Странные картины преследовали его всю ночь. То виделась ему жаркая пыльная степь, толпа людей, бегущих по выжженной, вытоптанной земле, и он сам среди этих людей. То вдруг отчетливо и крупно проступало грязное с каплями пота лицо мужчины в рваной гимнастерке с красными ромбами в петлицах, и он узнавал отца, погибшего в сорок втором году за Доном. То казалось ему, что он находится в незнакомом городе и его ищут и хотят убить, он не может найти убежища и снова бежит в толпе по знойной степи, а им навстречу поднимается политрук и пытается их остановить. Но озверевшая толпа сминает его, передние падают, сзади наваливаются остальные, и Шорин оказывается в груде тел. От пытается выкарабкаться, ему душно, он рвется изо всех сил и хочет крикнуть, что ему нельзя, ему еще рано умирать, и с ужасом чувствует, что у него больше нет голоса — только течет изо рта кровь и наливается тяжестью тело.

От этой тяжести он проснулся и не сразу понял, где находится и почему на него одновременно смотрит столько детских лиц. За окном было совсем светло, мать куда-то ушла, и он пошел в церковь. Его сильно лихорадило. Он старался идти быстрее, но стали словно чужими ноги, пересохло в горле, и Андрей Васильевич почувствовал, что в любой момент с ним может произойти обморок наподобие тех, что часто бывали в детстве от недоедания.

На полдороге за ним увязалась облезлая черная собака. Она терлась о его ноги, иногда забегала вперед, ложилась на спину и блудливо повизгивала. Шорин попытался ее отогнать, но, отбежав на несколько шагов, она возвращалась. Тогда он поднял с земли палку и замахнулся. Собака не испугалась, вильнула хвостом, и он едва удержался от того, чтобы не обрушить кол ей на спину.

— Господи, да что же это такое, — проговорил он, отшвыривая палку, — скорей бы дойти.

Никогда ему не было так скверно.

Наконец показалась за домами окруженная каменной оградой высокая пятиглавая церковь с темными куполами. Во дворе стояла машина с московским номером, несколько мужиков тесали доски, и хорошо одетые мужчины и женщины фотографировали наружные фрески и резьбу.

Глядя прямо перед собой, Шорин прошел мимо двух нищенок, грызущих семечки, и стал подниматься по лестнице, но сверху на него крикнули:

— Куда? Куда? Не видно, что ли, пол только вымыли!

— Мне бы священника увидеть, — сказал он, держась рукой за перила.

— Священника, — проворчала женщина в синем халате, — на что он вам? Служба кончилась, а они все ходят. Не буду я его звать! Батюшка отдыхает.

Шорин поглядел на нее и понял, что она действительно его не позовет. Тогда он достал свое удостоверение и молча показал его женщине. Та нахмурилась и быстро пошла по галерее мимо ярких фресок, кивком позвав журналиста за собою.

Священник оказался пожилым полным человеком. Слушая Шорина, он пощупывал аккуратно седую бородку, качая головой, а потом неуверенно и несколько недоуменно произнес:

— Мы так-то больше по воскресеньям крестим. Да и вам бы подготовиться надо, попоститься недельку, на службу походить.

— Я бы хотел сегодня, — попросил Шорин.

— Уж и не знаю, как быть, — пробормотал священник, угадывая в пришедшем тот самый тип людей, облеченных властью, с которыми ему хоть и не часто, но все же приходилось иметь дело по разным неприятным поводам. И все-таки, не удержавшись, спросил: — Что ж вы, ждали столько лет, а сейчас торопитесь? Да и как без исповеди в ваши-то годы?

У него был тихий ровный голос, небольшие, но очень внимательные глаза, смотревшие немного настороженно и устало, и Шорин подумал, что этот человек очень болен.

— Я, батюшка, лгал часто, — вырвалось у него вдруг против воли.