Дети Снеговика - Глен Хиршберг Страница 13

– Он самый.

– Бог ты мой! Коринна, знаешь, кто это?

И тут до меня дошло. Должно быть, это Коринна Келли-Дейд, девочка с хвостиками, которая каждое утро вставала в полшестого и шла на Сидровое озеро заниматься фигурным катанием. Как-то в рождественские каникулы, когда мне было, наверное, лет восемь, я вышел из дому забрать припорошенные снегом газеты и прошкандыбал весь путь до озера в домашних шлепках, пижамных штанах и пальто. С вершины холма я увидел Коринну с тренером. Укатив далеко за пирс, они осваивали разные виды вращения. Помню, я стоял и смотрел, как она кружилась и скользила по льду, такому прозрачному, что ей, наверное, было видно просвечивающих сквозь него рыбок. В силу ряда причин я держался от нее на расстоянии.

– Она еще катается на коньках?

– Коринна? Не то слово! Это ее работа. Она преподает в Леддоме.

Когда мы были маленькими, слово «Леддом» воспринималось нами как имя собственное, вроде Балтимора или Крюгера. И только теперь до меня дошло, что на самом деле это сокращенное название Ледового дома с крытым катком.

– А ты?

– Господи, Мэтти, откуда ты звонишь?

– Из мотеля на углу Вудворда и Кленовой. Я…

– Роджер, угомонись! – рычит Джон, и тот, кого назвали Роджером, растворяется в домашнем мире Джона, а меня начинает трясти. Я чувствую себя вуайеристом, заглянувшим в чужую жизнь: как будто меня застукали в книжном магазине для взрослых и надо срочно давать деру. Это не моя жизнь. Это не мои друзья и по сути никогда ими не были. Но Джон может знать, где Тереза или хотя бы где ее искать. Они еще долго дружили семьями после того, как мы уехали. Мне надо только спросить. Но вместо этого я приглашаю его позавтракать.

– Подожди, – говорит Джон. Вернувшись к телефону, он предлагает ланч.

– Ланч так ланч.

– Боже мой, Мэтти, мне так не терпится увидеть, каким ты стал. Не хочешь зайти к нам?

– Мне нужно в кафе «У Ольги».

Смех Джона менее заразителен, чем раньше, но не намного. Он чуть не захлебывается от восторга.

– Их ведь здесь теперь где-то около двадцати.

– А то, первое, сохранилось? Которое в Бирмингеме?

– Помнишь рынок «Континенталь»? Так вот, его больше нет. Вся его территория сейчас «Ольгина».

Мы договариваемся встретиться там в час. Я забываю спросить, будет ли он с семьей. С парковки доносится недовольное покряхтывание разбуженных автомобилей. В номере этажом выше хлопает дверь, и ватага ребят с гиканьем высыпает на холод. Я вытаскиваю из чемодана джинсы, теплые носки и одеваюсь.

Открываю дверь, и в ту же секунду под пальто заползает ветер. Я крепче прижимаю руки к телу и пытаюсь раздышаться. Я помню этот ветер, этот солнечный свет, такой яркий, что, наверное, может пробить тебя насквозь, – настоящая зима. К тому времени, как я, пробуксовывая, перебегаю через дорогу, мне становится откровенно весело. Ветер волнами разбивается об обледенелые автомобили, осыпая их подхваченными с тротуара обрывками газет, крышками стаканчиков и сухими ветками. Пригнув голову, я рою к центру Бирмингема, до которого идти шесть кварталов. Мне не попадается ни одного знакомого магазинчика, но все равно я чувствую себя дома. Свет цепляется за карнизы и темнеет под ними среди сосулек. Этот день имеет цвет большинства моих воспоминаний.

В Шейн-парке я ищу гигантскую детскую горку, отходящую от металлической летающей тарелки; ищу поезд с красными железными вагонетками и черным паровозом, но почти все сооружения детской площадки, где я играл, исчезли. В северовосточной части, под березой с расколотым стволом, правая часть которого торчит почти горизонтально, я обнаруживаю наполовину занесенную снегом каменную черепаху. Она кажется совсем маленькой, но достаточно крепкой, чтобы меня выдержать. Я взбираюсь на нее, стягиваю перчатки и пробую на ощупь гладко обкатанный бок ее когда-то шершавого панциря. «Здесь я жил», – проносится в голове.

Здесь я жил.

Я хочу позвонить Лоре прямо из парка. Хочу сказать ей, что я правда хочу, чтобы она приехала, что я сижу на каменной черепахе и думаю о ней и о «не-таком-уж-сером» зимнем небе над Кентукки. Вполне возможно, что я упустил момент и мне уже никогда не выкарабкаться из этого места, но это отнюдь не означает, что я не смогу дотянуться до нее оттуда, где сейчас нахожусь.

Я вспоминаю, как мой брат Брент, продираясь сквозь долгие летние сумерки, топает на Бирмингемскую ярмарку, проходившую в этом парке. Скорее всего, дело было не позднее 1973 или 1974 года, потому что тот Брент, которого я вспоминаю, меньше меня ростом, на нем голубые шортики и кроссовки и он то и дело беспокойно оглядывается, чтобы убедиться, что я рядом. На самом деле он потерял ко мне интерес задолго до того, как, по деликатному выражению моей матери, я вырвал его из его жизни. Он терпеть не мог воображаемый бейсбол, не мог представить, что я делал со всем своим временем, проведенным в одиночестве, и считал мою замкнутость либо выпендрежем, либо некой карой, но в любом случае она ему претила.

Помню, как на той ярмарке отцу стало плохо. Брент, успешно прибегнув к угрозам, уломал его покататься с нами на каруселях с вращающимися кабинками. Когда мы слезли, отец шатался, как пьяный бомж, он был весь зеленый, и его так мутило, что, когда он стоял, склонившись над кустами за скамейкой, какая-то женщина, проходя мимо, заверещала: «О боже! Почему бы вам и детишек не попотчевать пивом, каким-нибудь «Пабстом», например? Вы ведь все равно прививаете им эту привычку».

Критические замечания – а отец часто получал их, несмотря на его сдержанность на людях, а возможно, и благодаря ей, – похоже, всегда его взбадривали. Не успела женщина удалиться, как он выпрямился и, помахав ей на прощанье, изрек: «Благодарю вас, мадам, отличная идея!» – и повалился на скамейку.

«Эх, ребята, – вздохнул он, – вот он, Средний Запад. Другого такого места не сыщешь».

Затем он сделал то, чего мы ждали от него с тех самых пор, как пришли на ярмарку: выдал нам по книжке билетов, потом, схватившись за живот, ласково потрепал каждого по плечу и сказал: «Идите!»

В ту же секунду Шейн-парк разросся в целый мир – дикий мерцающий мир с массой интересных уголков, где можно потолкаться среди выделывающих курбеты подростков, мир, полный новых ощущений, сладостей, страшных призраков. Возле палатки с аттракционом «Зажги звезду» я увидел семейство Дорети и потащил Брента туда. Тереза в красном летнем платьице с белыми лилиями лакомилась сладкой ватой. «Привет, ребята!» – сказал доктор. Тереза хмыкнула и вместо приветствия запела: «Все на ярмарку, на ярмарку скорей! Там увидите вы всех своих друзей». Я подхватил, и мы с ней задергались в шимми, [23]совсем как наша учительница пения миссис Жон, когда она заставляла нас петь эту белиберду. Я спросил Терезу, не хочет ли она пойти с нами на скоростные аттракционы, но она продолжала петь, глядя куда-то мимо меня. Ей никогда не разрешали ходить на эти аттракционы. «Ловушки смерти, – сказал доктор Дорети. – Вы там поосторожнее, ребята». Потом взял Терезу за руку и увел.