Про зло и бабло - Макс Нарышкин Страница 13

Сняв очки, Старостин стал искать на моем лице понимание. Я помог ему его найти.

— Ваше место работы — головной офис. Северная часть, занимающая две трети всей территории СОС, — производственная. Вам там делать нечего. Даже мне там делать нечего.

Я смотрю на президента, губы его шевелятся, я слышу и воспринимаю то, что он говорит, отвечаю ему, я уже почти согласен на вербовку в качестве андроида на корпоративной привязи, а за спиной президента стоят сотни тех, с кем я учился, и они орут, как чайки:

«Скажи, Чекалин, какого хера ты здесь сидишь, если способен отравить ядом все, что тебе говорят?»

А мой педагог по криминалистике аж слюной брызжет, ему так не хотелось ставить мне «отлично», когда он узнал, что я иду в СОС.

«Я тебе говорил: твое место — в прокуратуре!»

В прокуратуре… Я смеюсь и кричу ему:

«В качестве кого?»

— Вы улыбаетесь, потому что вам смешно то, что я говорю, или у вас просто хорошее настроение?

Плохо начинать службу с вранья, но я отвечаю президенту, что у меня в душе праздник. Никакого праздника там, конечно, нет. Моя душа, как выгребная яма, заполнена дерьмом. Я здесь только для того, чтобы начать, но сотни из тех, кто кончил вместе со мной, готовы уже сейчас поменяться со мной местами. Даже Риммочка, узнав, сколько предлагают юристу в СОС, предложила поменяться с ней местами. Глупо. Ее выбирал «BMW», меня — СОС. Сергей Олегович Старостин, президент крупнейшей фармацевтической компании. Это его интересы я призван защищать юридически грамотно и профессионально самоотверженно.

— Война за крупный бизнес и суперприбыль, то есть главное, списывает нам мелкие детали, — говорит СОС, заглядывая внутрь меня, как в колодец. — А потому прошу вас простить нас за небольшие вольности.

Я не совсем понимаю, о чем речь, но вскоре все становится на свои места.

— Шесть последних месяцев ваша юридическая дееспособность была объектом нашего внимания и изучения. Вас вели на практике, вам предлагались различные жизненные ситуации, из которых вы должны были выходить достойно. Вы справились блестяще, мы приняли бы вас, оправдай вы наши надежды даже всего наполовину. Но вы использовали свой талант на все сто. Как вышло с этим кокаином, Герман, — и президент смеется, словно невзначай назвав меня по имени.

Я начинаю темнеть от злости, потому что тут же вспоминаю все неприятности, которые одна за другой вдруг свалились на мою голову как раз в последние шесть месяцев. Мое молчание есть сигнал президенту насторожиться, но он этого не делает, поскольку вместо того чтобы шесть месяцев изучать мой внутренний мир и причины, которые могут заставить меня рассвирепеть, он изучал мои способности юриста. А зря. Ему бы следовало знать, что мое молчание — признак плохой погоды. В такие минуты, когда насквозь пропитываюсь ядом злости, как тарантул в брачный период, я особенно опасен.

За сто пятьдесят последних дней ни с того ни с сего меня пытались отчислить по надуманным причинам; интеллигентные и с виду непьющие соседи затопили мою квартиру и сказали, что я сам виноват; я был взят с кокаином, и это был настоящий кошмар, поскольку кокаин я не употребляю, и все это время я крутился то в суде, то в милиции, то в прокуратуре, как белка в колесе. Я победил всех, и теперь ответ на вопрос, почему не прокуратура, для меня еще яснее прежнего. А сейчас выясняется, что вся эта пакость, свалившаяся мне на голову, словно клубок червей, не что иное, как «проверка моей юридической дееспособности». Я злюсь оттого, что уже сейчас становлюсь частью этой компании. Мне говорят: «Простите нас», нас, а не его, все организовавшего, и меня это ничуть не обижает, и я уже готов простить. Готов, хотя еще полчаса назад знал наверное, что коллективного чувства стыда, как и вины, не бывает. Прятать от стыда взгляд может только один человек, а не группа людей, но этот человек краснеть не собирается, и всю вину за страшные прожитые мною шесть месяцев сваливает на «нас», то есть теперь уже на «нас» вместе со мной, поскольку вопрос о том, согласен ли я стать частью «их», уже практически не стоит.

Интеллигентные соседи, прокуратура, судья, всерьез разбиравшийся с «потопным» делом, опера, требовавшие меня признаться в том, что купил кокаин, а не нашел его на улице, и совершенно не принимающие на веру версию того, что это вообще-то их кокаин, а не мой, — вы, стоящие за спиной президента и орущие, словно чайки, вы и теперь будете рвать глотки и вопрошать меня, какого ляда я тут делаю? А куда идти? В прокуратуру, в суд? Кому служить, если даже интеллигентные соседи смотрели мне в глаза и говорили в суде, что я должен был сразу сообщить в ЖЭК о потопе, а не ходить по ресторанам до полуночи.

Мне двадцать шесть, я уже большой мальчик, а потому о событиях в этом страшном и противоречивом мире знаю из источников, заслуживающих доверия. Если хочешь возбудить в отношении кого-то уголовное дело, то изучи прейскурант услуг УВД. Заплатив начальнику следствия, живи спокойно, но потом придется заплатить прокурору, чтобы дело направилось в суд. В суде — своя статья. Все делятся, всех испытывают на прочность. Придя в одну из этих систем, нужно научиться жить по их корпоративным правилам. Губернаторы берут миллионы за предоставление земель, которые должны предоставлять бесплатно, мэры и сыновья председателей судов давят насмерть простолюдинов и вся вина за смерть этих простолюдинов ложится на самих простолюдинов, «гаишники» организовывают банды, опера организовывают преступные сообщества, так что стоит ли винить СОС в почти невинном желании проверить лояльность будущего сотрудника?

— Компенсацию за откровения, которые вас, Герман, наверняка неприятно удивили, компания берет на себя. Мы дарим вам квартиру на Кутузовском проспекте, машину и пятьдесят тысяч долларов. Как юрист вы нас устраиваете, так что если вы говорите «да», уже сейчас можете направляться в кабинет вице-президента, где вам вручат ключи, а после следовать в бухгалтерию, где вам выдадут подъемные.

— Я говорю «да», — это как раз тот самый момент, когда от тебя требуют быть серьезным человеком, а потому раздумья на лице могут счесть за слабоумие.

Президент протянул мне руку, и я вижу, как на одном из пальцев блестит искусной работы перстень с бриллиантом карата в четыре.

— Тогда добро пожаловать в СОС, сынок!

Я вяло (корректно) подержался за его руку и, не выпуская ее, спросил:

— Он умер?

Старостин поднял на меня глаза, и я с удивлением увидел в них искреннее недоумение. Так смотрят люди, которые не понимают, о чем речь. Например, проститутка, отвечающая на вопрос, любила ли она кого не за деньги. Но потом он вспомнил и снова покрылся паутиной разочарования.

— Вы о Гореглядове, верно? Да, он умер. И это невероятная потеря для компании. Я не представляю, как сейчас сообщать о кончине этого замечательного человека его семье… Быть может, вы сообщите?

— Я?! — я изумился до такой степени, что дал петушка.

Теперь он не выпускал мою руку. И мне показалось, что взгляд его проник в мой мозг и там ищет что-то еще, помимо этого моего «я». Потрясения для меня продолжались. Их уже очень много для одного часа работы на новом месте службы.