Под знаком черного лебедя - Дэвид Митчелл Страница 13

– Да, да, я получила твою валентинку, и она очень милая, но ты же знаешь, зачем я звоню! Ты сдал?

Пауза.

– Ну скажи уже, Эван! Ты сдал?

Пауза. (Кто такой Эван?!)

– Здорово! Отлично! Потрясно! Если бы ты не сдал, я бы, конечно, тебя бросила. Зачем мне бойфренд, который не умеет водить?

(Бойфренд?! Бросила?!) Сдавленный смех, пауза.

– Не может быть! Не верю!

Пауза.

Джулия застонала в нос, как она делает, когда ее одолевает мегазависть.

– Боже, ну почему у меня нету непристойно богатого дядюшки, который бы дарил мне спортивные машины?! Давай ты мне подаришь одну из своих? Ну же, у тебя их и так больше, чем нужно…

Пауза.

– А то! Давай в субботу? А, ты же учишься утром, я забыла…

Учится по утрам в субботу? Похоже, этот Эван ходит в школу «Вустерский собор». Значит, он из мажоров.

– …тогда в кафе Расселла и Доррелла. В час тридцать. Кейт меня привезет.

Хитрый смешок Джулии.

– Нет, его я точно не собираюсь приводить. Тварь по субботам прячется в склизких норах или, крадучись, лазит на деревья.

Открылась дверь гостиной, и коридор заполнили звуки девятичасовых новостей. Джулия тут же переключилась на голос, которым она говорит с Кейт.

– Да-да, Кейт, я поняла, но до меня все равно не доходит, как решать девятую задачу. Я лучше посмотрю перед контрольной, как ты решала. Хорошо… хорошо. Спасибо. До завтра. Спокойной ночи.

– Разобрались? – крикнул папа из кухни.

– Да, вполне, – ответила Джулия, застегивая пенал на молнию.

Джулия просто виртуозно умеет врать и юлить. Она подала документы на юридический, и ей уже предложили несколько мест в разных университетах. (Юрист-юлист… Как я этого раньше не замечал?) При мысли о том, что какой-то мальчишка будет лапать мою сестру, меня натурально тошнит, но вообще Джулия нравится многим шестиклассникам. Наверняка этот Эван – из тех самоуверенных парней, которые пользуются одеколоном «Блю стратос» и носят туфли с острыми загнутыми носами и прическу, как у Ника Хейворда из Haircut 100. Я уверен, что Эван разговаривает хорошо закругленными предложениями, которые следуют одно за другим безупречной цепочкой. Как мой двоюродный брат Хьюго. Хорошо говорить – то же самое, что командовать.

Одному Богу известно, какую работу смогу делать я. Адвокатом мне не быть, это точно. В суде не позапинаешься. В классе – тоже. Если я стану учителем, ученики меня просто распнут. На свете очень мало работ, которые не требуют разговоров. Профессиональным поэтом я стать не могу – как сказала однажды мисс Липпетс, стихи не продаются. Можно пойти в монахи, но сидеть в церкви еще скучнее, чем созерцать по телевизору таблицу для настройки. Когда мы были поменьше, мама таскала нас в воскресную школу при церкви Святого Гавриила, и каждое воскресное утро превращалось в пытку скукой. Даже маме наскучило через несколько месяцев. Может, смотрителем маяка? Но все эти шторма, закаты и сэндвичи с сырной пастой… в конце концов начнешь страдать от одиночества. Впрочем, мне все равно надо привыкать к одиночеству. Какая девчонка станет гулять с парнем, который запинается? Или хотя бы танцевать с ним? Пока я выдавлю из себя «ппппппозвольте вас пппппригласить», кончится последняя песня на дискотеке. А если я начну запинаться на собственной свадьбе и не смогу даже сказать «да»?

– Ты сейчас подслушивал?

Джулия прислонилась к дверному косяку.

– Что?

– Ты прекрасно знаешь что. Ты подслушивал сейчас, когда я говорила по телефону?

– Когда это? – ответил я слишком быстро и слишком невинным голосом.

– Вообще-то, – сестра пронзила меня таким взглядом, что у меня задымилось лицо, – все, чего я от тебя прошу, – это чтобы ты не лез в мои дела. По-моему, это не слишком много. Если бы у тебя были друзья и ты разговаривал с ними по телефону, я бы не стала подслушивать. Те, кто подслушивает чужие разговоры, – это не люди, а черви.

– Я не подслушивал! – вышло очень пискляво.

– А почему тогда три минуты назад твоя дверь была закрыта, а сейчас – открыта?

– Я н… – (Вешатель перехватил «не знаю», так что мне пришлось, как полному калеке, оборвать предложение и начать новое.) – А тебе-то что? У меня в комнате было душно. Я ходил в туалет. Дверь открылась из-за сквозняка.

На этот раз Вешатель разрешил мне сказать «сквозняк».

– Из-за сквозняка? Да, у нас на площадке просто ураган дует. Я едва на ногах стою.

– Я тебя не подслушивал!

Джулия промолчала ровно столько, чтобы дать мне понять: она знает, что я вру.

– А кто разрешил тебе брать «Abbey Road»?

Ее пластинка лежала рядом с моим паршивеньким проигрывателем.

– Ты же ее все равно не крутишь.

– Врешь, а даже если бы и не врал, это не значило бы, что она теперь твоя. Ты вот не носишь дедушкины часы. Это же не значит, что они теперь мои?

Она вошла ко мне в комнату, чтобы забрать «Abbey Road», по дороге перешагнула мою сумку «Адидас» и кинула взгляд на пишущую машинку. Корчась от стыда, я попытался закрыть стихи своим телом.

– Так ты согласен, что каждый имеет право на капельку собственной тайны? – Намек был прозрачным, как треск ореховой скорлупы в щипцах. – Если я увижу на этой пластинке хоть одну царапину, считай себя покойником.

Но через потолочное перекрытие послышалась не «Abbey Road», a «The Man with the Child in His Eyes» ^[2] Кейт Буш. Джулия ставит эту песню, только если ее обуревают эмоции или когда у нее месячные. У Джулии, должно быть, не жизнь, а малина. Ей восемнадцать лет, через несколько месяцев она уедет из Лужка Черного Лебедя, у нее есть бойфренд со спортивным автомобилем, она получает вдвое больше карманных денег, чем я, и может заставить других людей делать что угодно просто словами.

Одними словами.

Джулия наверху поставила Fleetwood Mac – «Songbird» ^[3].

По средам папа встает еще затемно, потому что ему надо ехать в Оксфорд на еженедельное совещание в штаб-квартире «Гринландии». Гараж находится под моей спальней, так что я слышу, как взревывает, оживая, папин «Ровер-3500». Если идет дождь, то шины шшшшипят на покрытой лужами дорожке, а капли дождя шмяк-блямс-разбиваются на подъемной двери гаража. На моем будильнике светились техническим зеленым светом цифры: 06:35. Мне осталось ровно 150 минут жизни. И всё. Ряды лиц в классе уже выстроились у меня перед глазами, словно фигурки инопланетян в игре «Космические захватчики». Одни будут ржать, другие недоумевать, третьи ужасаться, четвертые – жалеть меня. Кто решает, какое уродство забавно, а какое – трагично? Никто ведь не смеется над слепыми или над людьми, которые дышат с помощью искусственных легких.