Завещание - Нина Вяха Страница 13

* * *

Сколько Лаури себя помнил, он всегда был гомосексуалистом.

Ну, или, во всяком случае, знал об этом. Понял еще подростком. Что он не такой, как остальные мальчики. Братья или друзья по школе. Или сам папа Пентти.

Ему больше нравилось проводить время с сестрами. Расчесывать им волосы, смотреть, как они накладывают макияж, выступать в роли живой куклы для их косметических фантазий. Его старшие сестры были для него идолами, образцами для подражания. Он с детства постоянно делил с ними одну комнату, когда же его лишили этой возможности, и было решено, что Анни и Хелми должны иметь свою собственную отдельную комнату, то он все равно старался проводить все время у них.

И когда Анни покинула их, какая-то часть его словно умерла. А если и не умерла, то взяла паузу. Впала в спячку. Едва окончив гимназию и выучившись на работника в сфере ресторанного обслуживания, он переехал жить к ней. На автобусе «Тапанис», в джинсах в обтяжку и в старой кожаной куртке Хелми. Ему было восемнадцать: гладкие мягкие щечки, каштановые локоны и голод во взгляде, в теле, жадный до любви, красоты, приключений, самой жизни, с твердым ощущением, что вот только теперь все и начинается.

Каждую неделю он звонил Анни. (Тайком, потому что Пентти был помешан на телефонных счетах). Накручивал телефонный провод на палец, пока тот не посинеет, и слушал, слушал, слушал… Ее рассказы о каблуках и длинных волосах, о танцах, дискотеках, метро, шведском языке, о ее квартире, друзьях на работе. Когда она звала его, говорила: приезжай и живи у меня сколько захочешь, пока не найдешь что-нибудь свое, да, ты только приезжай, но сперва ты должен закончить школу, пообещай, что закончишь, и он обещал, знал, что в этом вопросе Анни непреклонна, это было тем непременным условием, от которого не отвертишься. Оставалось два года, потом год, потом месяцы, дни, часы, минуты.

Еще несколько дней спустя после этого разговора он не ходил, а летал. Сразу стало легче сносить насмешки Пентти, издевательства одноклассников, ничто не трогало его, покуда голос Анни свежим воспоминанием звучал в голове.

Ну, погодите, билась одна единственная мысль.

Ну, погодите…

Однажды я уеду отсюда, куда-нибудь туда, где кипит жизнь, а вы останетесь здесь. Здесь, на клочке земли, провонявшем коровьими лепешками. В Богом забытом месте.

Так он думал, сидя на полу школьного туалета и дожидаясь, пока подсохнут волосы и свитер, чтобы можно было вернуться на урок или домой, не вызывая лишних вопросов. Это было их любимой забавой – обливать его водой, а еще заставлять его выкрикивать разные непристойности: про хуй во рту или о том, каким он был омерзительным ничтожеством. В итоге Лаури настолько наловчился уходить в себя, что когда над ним издевались, он ощущал себя далеко, за много-много километров отсюда, и лишь его тело оставалось здесь, в плену этого ледяного ада. И поскольку он никогда ничего не говорил и молча сносил все унижения, издевательства продолжались все девять классов и потом, в гимназии, несмотря на то, что его мучители давно выросли и стали почти взрослыми людьми. Но часть вины лежала на самом Лаури, потому что он никогда не возражал и не сопротивлялся. Как бы то ни было, тут есть над чем порассуждать и о чем подумать, если хочешь найти этому объяснение.

Он уехал на следующий день после окончания школы. Собранная сумка уже несколько недель пылилась под кроватью. У него было не так уж много вещей, которые он хотел взять с собой на память. Лаури не читал книг, не собирал моделей самолетиков и кораблей, не играл в оловянных солдатиков. В сумке лежало несколько предметов одежды, из той, что не стыдно надеть, пара солнечных очков, которые он за год до этого получил на Рождество от Анни и ополовиненная бутылка «Коскенкорвы» ^[5], оставшаяся после выпускного.

Пентти даже слова не сказал ему на прощание, зато Сири самолично отвезла его в Торнио. Мать садилась за руль лишь в случае крайней необходимости. Остальных детей она бы ни за что не отпустила в дорогу и уж подавно не стала бы никого подвозить, но Лаури – другое дело. Ведь он сам был другим.

Лаури был одним из ее наиболее горячо любимых детей. Ей нравилось находиться с ним наедине – только они вдвоем, мать и сын. Они болтали всю дорогу до автовокзала, легко перескакивая с одного на другое, – о том, что теперь тот или иной сосед станет делать со своим участком земли, какой замечательный урожай клубники выдался в этом году, – о повседневных вещах, таких привычных, и ни слова о том, что он уезжает, да еще так далеко, и ни слова о том, другом, неназываемом, что он был геем и именно поэтому должен уехать. Лаури не мог измениться и стать другим, чтобы иметь возможность остаться, но он знал, что Сири любит его и принимает таким, какой он есть, – не все матери способны на такое, но она была именно такой, – и он понимал, что она знала: ему тут мало чего светит.

И все же Лаури пришлось вытирать ей слезы, когда они сидели и ждали автобус.

– Не плачь, мама. Все будет хорошо.

Она кивнула. После чего достала из своего кожаного портмоне купюру достоинством в пятьсот марок.

Лаури понимал, какие это большие деньги, и знал, что матери пришлось обмануть Пентти, поэтому он благодарно поцеловал ее в щеку и, ни говоря ни слова, молча взял купюру у нее из рук. И, хотя он ни на секунду не пожалел о своем решении уехать и ни разу не оглянулся назад, все равно, оказавшись в автобусе, плакал как маленький ребенок, пряча глаза за мокрыми стеклами черных очков, в своих узких тесных джинсах и старой кожаной куртке Хелми.

– Поехали со мной, мама, – хотел сказать Лаури матери, но не сказал. Вместо этого он спел ей, потому что просто ждать в тишине было невыносимо. Так они и стояли на автовокзале: он обнимал ее, ее голова покоилась у него на груди, его голос раздавался в ее ушах.

Он пел ей песню о Керенском. Мама очень любила эту песню: о том, как русские революционеры месили свое тесто, а Финляндию собирались использовать вместо соли. Сири нравился голос сына, и эта песня всегда приводила ее в хорошее расположение духа.

Но не сегодня.

– Kaleva kultani ^[6], – сказала она тихо и нежно погладила Лаури по щеке.

Калева было его имя, данное ему при крещении, в честь тогдашнего президента, выходца из простого народа, Урхо Калева Кекконен, – человека, который грудью стоял за госпожу Финляндию, защищая ее от русских. А Лаури назвали так в честь другого героя, воевавшего за Карелию, точь-в-точь как Пентти. Вот бы знать наперед, когда они давали ему имя, кем он станет. Или, наоборот, не станет.

Потому что, кто знает, люди изначально такими рождаются или такими становятся?

Лаури всегда был гомосексуалистом, но старался соблюдать приличия и не переступать черту. В нем изначально жила тьма, но он не всегда обращал ее обратной стороной внутрь, в себя. Эта тьма порой ранила тех, кто был с ним рядом, людей, за которых он переживал и которых любил. Любил? Да, возможно.