Альпийский синдром - Михаил Полюга Страница 13

– Другого не ожидала услышать. Тебе все равно, тебе даже лучше, если бы меня не стало…

Я поспешил уверить мать, что с операцией торопиться не стоит: мало ли к чему такая операция приведет.

– Да? Ты так думаешь? – недоверчиво поглядела на меня мать. – Мария Григорьевна чувствует себя хорошо, пьет желчь… Ладно, тогда вот еще что: слепну на один глаз. Вот так вижу, – показала расстояние, на котором видит, ладонью, – а так все в тумане. Надо проверить зрение. У тебя нет знакомого окулиста?

Знакомого окулиста у меня не оказалось.

– Делать нечего, запишусь к любому, – сказала мать со вздохом и стала прощаться. – Пойду. Мне еще надо на почту, заплатить за услуги. Скажите, зачем человеку старость? Там простреливает, там ноет. Такая мерзость, такая гадость!

Мать поцеловала меня и скрылась за дверью, а я подумал, что ей в этом году исполнилось 66 лет, но выглядела она молодцом, только недавно ушла на пенсию, и безделье мучило ее с непривычки. Кареглазая шатенка, она хоть и подкрашивала волосы, но имела здоровый цвет лица, свои зубы и полное ухоженное тело, которое несла с достоинством, ходила плавной походкой, с вздернутым подбородком, говорила уверенно, безапелляционно, то есть была тем, что не нравилось в людях Даше. Я знал это, видел и то, что мать нередко бывает бесцеремонна, пытается командовать на чужой кухне, заглядывает в холодильник и дает непрошеные советы, и потому Даша хотела бы отвадить ее от дома, – но в семейной жизни я всегда был склонен к компромиссам и умолчаниям, виляя между двумя женщинами, как собачий хвост.

– Ушла? – спросил я о матери, когда Даша вернулась в комнату.

Жена молча кивнула и пристально поглядела на меня, точно упрекала в бесхребетности и нежелании защищать свой очаг. Я, как всегда, трусливо увел глаза и, чтобы избежать ненужных объяснений и увещеваний, не раздеваясь, улегся на диване и накрылся с головой пледом. Но, несмотря на усталость и неловкость с рукой, сна не было, а были те же мысли о том, что произошло, и о том, что последует из этого происшествия.

Как вышло, что в первый день отпуска я убежал из дома на служебном автомобиле? Зачем оказался в Приозерске? А черт его знает, зачем! Вышло, как выходило у меня все последнее время: просто и хорошо. Хуже не бывает.

Все у меня с Дашей начало разлаживаться незримо и постепенно, как незримо и постепенно подбирается к самому прочному металлу ржавчина и прогрызает, разъедает коррозией, пока не источит в прах. Нет, что это я? Все у нас хорошо, почти по-прежнему, как было вначале, – но после назначения моего в Приозерск, через год-другой, какое-то странное напряжение стало нарастать между нами. Какое-то непонимание, какие-то обиды, какое-то мое раздражение и какие-то, на первый взгляд необъяснимые, упреки ее и слезы. Случались уже и ссоры. Я утверждал, что не давал слезам и обидам повода, хотя в глубине души понимал и видел этот повод, но не хотел искать выхода из него. И какой мог быть выход, если расстояние в 60 километров пролегло между нами?..

В субботу утром я уже маялся: зачиналось то, от чего успел отвыкнуть, будучи далеко от дома. Дашей строились планы на понедельник, на бумаге вычерчивались, пункт за пунктом, неотложные дела и необходимые покупки, и, казалось, этим планам не будет конца и края. Но с ночи на понедельник надвинулась мутная истома, в саду пустился, заныл, зазвенел стеклами ветер, брызнуло по жести наличников обманным дождем, – и, когда волглая серость высветлила наконец комнату, вставать, двигаться, осуществлять задумки и планы окончательно расхотелось. С какой, спрашивается, стати? Стопка книг на прикроватной тумбочке показалась знакомой до тошноты. Привкус чая с лимоном, выпитого накануне, чтобы утаить запах коньяка (Даша считала, что из-за повышенного давления коньяк мне противопоказан), отдавал металлом. Тут-то на меня и накатила усталость, мерзкая, стариковская, не по возрасту ранняя, и во спасение потребовалось снова завернуться с головой в одеяло и закрыть как будто наперченные, со слезой веки. «…Леноре снится страшный сон – Леноре ничего не снится». И я укрылся, но тут на кухне грохнуло по кастрюлям – крышкой или половником, значения не имело, а значимо было, что оставаться в постели рискованно: можно нарваться на скандал. «Устал? От чего устал, от какой напасти? Взялся за ремонт, а теперь выходит – нужно мне одной?» Дернула же нелегкая строить наперед планы!

– Иду, Дашенька, иду! – крикнул я, высовывая из-под одеяла ступню и сразу же пряча ее обратно: снаружи показалось зябко, прохладно. – «Леноре ничего не снится».

Чтобы оттянуть время, я взялся за сборник злоязычного поэта Георгия Иванова, подумал о превратностях погоды (как раз в это мгновение за окном некстати выглянуло и пятнами заплясало по стенам и потолку яркое солнце), – и внезапно решил, что нужно отправиться на работу. В самом деле, почему нет? Почему бы благородному дону не…

На кухне как будто литавры раскатились…

«И царит в нем Прекрасная Дама, кто такая – увидишь сама», – наугад открыл и прочитал я строку из Иванова. Но как сказать Даше? Так и сказать: запамятовал, и все такое…

Но, к моему удивлению, жена только поджала губы и вздохнула: езжай, раз есть такая необходимость.

Однако в Приозерске все пошло не так, как я измыслил. В прокуратуре все были заняты текучкой, и только вскользь замечали меня, праздного и как будто лишнего здесь отпускника. У двери в кабинет Ильенко, на время моего отпуска исполнявшего обязанности прокурора района, толклись начальник следственного отдела майор Германчук и два дознавателя со статкарточками в руках. В кабинете, куда я заглянул, чтобы поздороваться, разбитной малый – старший оперуполномоченный уголовного розыска – с видом заговорщика о чем-то шептал Мирону Мироновичу на ухо. Секретарь-машинистка трещала на электрической пишущей машинке, и каретка машинки перескакивала раз за разом с отвратительным лязгом и грохотом. А во дворе и вовсе случилось небольшое ЧП: техничка Любка явилась на работу под хмельком и ничтоже сумняшеся схлестнулась с верзилой Саранчуком, взявшим у нее без спроса ведро, чтобы помыть свою машину.

– Любка, – доносился со двора клекочущий тенорок Саранчука, – тебе жаль этого ведра? На, подавись! – и слышался звенящий, перекатывающийся грохот оцинкованной жести, скачущей по асфальту. – Любка, молчи! Завяжу на голове юбку и высажу на базаре.

– А-та-та-та! – частила техничка, потом смолкла, и в окно я увидел, как она, наклонившись, пьет большими глотками воду из крана.

Приехал Игорек, которого я посылал за бензином в Малую Чернявку. С бензином с некоторых пор было у нас туго, районные прокуратуры и литра по разнарядке не получали, и три полные канистры, выпрошенные негласно, в залог будущих дружеских отношений, – это было что-то из ряда вон. Я и не думал поделиться горючим с Ильенко: новый здесь человек, я из кожи лез, чтобы заправить машину, раздобыть новую резину (старая, на водительском жаргоне, была разномерка, да еще с вытертым протектором, лысая), а он, как говорится, и в ус не дул. Поэтому, уходя в отпуск, я сразу отрезвил любителя покататься:

– Бензина нет, машина нуждается в ремонте. Вот я и займусь в отпуске ремонтом, есть у меня на примете одна мастерская…