Идиот - Элиф Батуман Страница 12

Мы узнали, что поскольку язык – это универсальный человеческий инстинкт, неграмотных людей не бывает, даже среди младенцев и чернокожих. Так прямо и говорилось в учебнике: если проанализировать речь младенцев и чернокожих, выяснится, что они следуют грамматическим правилам, но на слишком тонком уровне, ни в какую компьютерную программу не введешь.

Мы узнали о гипотезе Сепира-Уорфа, утверждающей, что наше восприятие действительности зависит от языка, на котором мы говорим. Еще мы узнали, что эта гипотеза неверна. Уорф – его всегда называют «пожарный инспектор» – полагал, что индейцы хопи видят время не так, как мы, поскольку у них нет глагольных времен. По его словам, хопи считают два разных дня не двумя разными сущностями, а одной и той же, имевшей место дважды. Выяснилось, что в отношении хопи он кое в чем заблуждался.

Хомскианцы считали гипотезу Сепира-Уорфа дичайшей клеветой – не просто неверной, а отвратительной и равноценной заявлениям о расовых различиях в ай-кью. Поскольку все языки одинаково сложны и как способ выражения действительности идентичны, различия в грамматике едва ли могут повлечь за собой разницу в мышлении. «Мышление и язык – рас-с-сные вещи», – говорил профессор с легким присвистом, который проявлялся у него только в эмоциональные моменты. Он сказал, что гипотеза Сепира-Уорфа несовместима с синдромом «Вертится на языке». Состояние, когда не можешь вспомнить слово, которое вертится на языке, оказывается, называют синдромом.

В душе я знала, что Уорф прав. Знала, что по-турецки и по-английски я думаю по-разному: и не потому, что мысль и язык – это одно и то же, а потому, что разные языки заставляют тебя думать о разных вещах. В турецком, например, есть суффикс – miş, который добавляешь к глаголу, если говоришь о том, чего не видел своими глазами. Ты всё время заявляешь о степени своей субъективности. Всякий раз, открыв рот, ты держишь это в уме.

У суффикса – miş нет точного английского эквивалента. Его можно перевести как «кажется», «я слышал» или «по всей видимости». У меня он ассоциировался с Дилек, моей двоюродной сестрой по отцовской линии, – миниатюрной, худющей и смуглой Дилек, моей ровесницей, только гораздо меньше ростом. «Ты жаловалась-miş своей матери», – говорила Дилек спокойным четким голосом. «Ты испугалась-miş собаку». «Ты сказала-miş родителям, что если тетя Хюля поедет в Америку, то может остановиться у тебя в гараже». Как только слышишь – miş, сразу понимаешь, что в твое отсутствие тебя склоняли – и не просто тебя, а твое лицемерие, малодушие, твою трусость. Стоит прозвучать – miş, и возникает чувство, будто тебя подловили. Да, я боюсь собак. Да, я жалуюсь матери, и делаю это часто. И суффикс – miş – тоже одна из тех вещей, на которые я жалуюсь. Мать эти жалобы забавляют.

* * *

На русском мы проходили глагол «нравиться» и говорили о том, какого рода фильмы нам нравятся. Я сказала, что люблю документальные. Варвара, похоже, отнеслась к моим словам скептически.

– И они тебе не кажутся скучными?

Я опустила взгляд на стол. Неужели это так заметно?

Иван сказал, что ему нравятся фильмы Феллини. Варвара предложила считать, что ему нравится итальянское кино. Я ничего не знала о Феллини, у меня в мыслях возник образ кота в человеческий рост ^[9].

В Гарвардском киноархиве шла ретроспектива Феллини, и я решила пойти, тем более что у Гэри в программе Феллини тоже был. Казалось странным, что у Гэри и Ивана – один и тот же любимый режиссер. Гэри нравилась «Сладкая жизнь», а Ивану – «Дорога». На «Сладкой жизни» мне составила компанию Светлана. «У тебя в голове только кухня и спальня!» – кричал Марчелло Мастроянни на свою невесту; он отверг ее материнскую удушливую любовь, предпочитая встречи с гламурными иностранками на званых вечерах. В «Дороге» не было ни званых вечеров, ни гламурных персонажей. Джульетта Мазина любила силача. А силач говорил ей, что она больше похожа на артишок, чем на женщину.

* * *

Светлана брала частные уроки французского у магистрантки Анук. Раз в неделю она писала по-французски эссе о любви, отсылала Анук по емэйлу, а потом они обсуждали его в кафе «Гато Рохо». Светлана часто пересказывала мне эти эссе на совместных пробежках. Ей запросто удавалось бежать и одновременно говорить; казалось, она в состоянии продолжать это бесконечно.

– Сегодня, – рассказывала она, – я писала, что можно влюбить в себя абсолютно кого угодно, стоит лишь сильно захотеть.

– Но это не так, – ответила я.

– Почему?

– Как я могу влюбить в себя зулусского вождя?

– Разумеется, Селин, тебе потребуется географический и лингвистический доступ. – Мы бежали бок о бок по Оксфорд-стрит. Я на пару секунд отстала, чтобы пропустить женщину с коляской. Светлана писала, что любовь – игра, где опыт можно совершенствовать без конца, как во французских романах – неважно, идет ли речь о картах, которые надо правильно разыграть, или о случаях, когда любовь подобна струе, в которую надо уметь влиться.

– То есть ты полагаешь, любовь – это умение верно разыграть карты? – спросила я.

– Тоска, да? Иногда я думаю, что на свете, наверно, два вида любви. Первый, очень редкий вид – это когда она просто существует между определенными людьми естественным образом. В большинстве же случаев любовь надо выстраивать.

Для меня оставалось загадкой, как Светлане удается генерировать столько мнений. При контакте с любой информацией у нее тут же появлялось мнение. В то время как я ходила с одного занятия на другое, читала сотни, тысячи страниц отборных идей, принадлежащих лучшим мыслителям человечества, и со мной ничего такого не происходило. В старших классах у меня имелись мнения по множеству вопросов, но школа – это вроде тюрьмы, где неизменны противостояния и барьеры. Стоит барьерам исчезнуть, как вместе с ними уходит и смысл. Как у Чехова в «Душечке»:

«Она видела кругом себя предметы и понимала всё, что происходило кругом, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. А как это ужасно не иметь никакого мнения! Видишь, например, как стоит бутылка, или идет дождь, или едет мужик на телеге, но для чего эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них смысл, сказать не можешь и даже за тысячу рублей ничего не сказал бы».

* * *

Время от времени в той или иной книжке мне встречалось что-то подобное, и это служило некоторым утешением. Но всё-таки иметь мнение – было бы лучше.

Мы обогнули станцию метро на Портер-сквер. Внизу под нами, по другую сторону сетчатой ограды, в свете розовых фонарей блестели рельсы и влажный гравий. Вывеска «Данкин Донатс» и большие часы. Откуда-то доносился голос попрошайки.

– Ничего, если я задам тебе личный вопрос? – спросила Светлана.

– Ничего.

– Ты сейчас с кем-нибудь встречаешься?

– Нет.