Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд Страница 12

Она повернула голову, следя за мной пристальным взглядом. То, как оценивающе она рассматривала меня, вызывало ощущение неловкости, а повести себя так же по отношению к ней я себе не позволял. Ни с того ни с сего задумался, куда устремлялся ее пристальный взгляд, когда я был в каком-то другом месте. Все это было из-за чувства, что в мире существую я один, а все остальное воспринималось сном.

– Моя мамуля не шутила в письме, – сказала она. – Тогда, по правде, все решалось, наверное, в несколько дней. Именно столько мне оставалось до смерти. Вы и впрямь получили возможность взглянуть смерти прямо в лицо. Вы знаете?

– Это потому-то вам понадобился утешительный камень? Ведь это утешительный камень у вас в руке? Так?

Она поднесла камень к лампе, словно собиралась изучить его получше. Или позволяла сделать это мне. Или то и другое.

– Идите сюда, – позвала она. – Хочу вам его показать.

Я придвинулся поближе, не очень-то понимая, что пытался увидеть.

– Видите, какой он вот тут гладкий? – Она указала место большим пальцем. Потом взяла камень за края.

Я глянул пристальнее, но не очень понял, увидел или нет. Может быть, и было чуточку глаже. Разница была не очень заметна.

– Я большим пальцем сделала, – сказала она. – Сточила камень.

Я потрогал подушечку ее большого пальца. Хотелось нащупать, увидеть, есть ли мозоль. Убедиться, что сточилось больше. Кто кого на самом деле побеждал.

Неожиданное касание пронзило нас электротоком. Или на самом деле током только меня прошибло. Как узнать про нее? У нее и впрямь на большом пальце была грубая мозоль вроде тех, которые образуются у гитаристов на кончиках пальцев.

– Это с водой схоже, – заметила она. Я понятия не имел, что было за сходство с водой. Я ничего не замечал. – Ведь и не подумаешь, что вода может сточить камень. А она это делает. Просто на это требуется время. Я хочу посмотреть, сумею ли протереть маленькое углубленьице прямо в центре камня. На это, может, немало времени уйдет. Но время у меня есть. Теперь есть.

– Я должен идти, – выговорил я.

– Вы верите в любовь с первого взгляда?

Не колеблясь, я выпалил:

– Нет.

– Нет? Нет?! Вот не думала, что у кого-то хватит цинизма сказать «нет».

Ее большой палец вновь принялся совершать привычные круговые движения по утешительному камню. Полагаю, если кто поставил целью протереть ложбинку в твердом камне, то отвлекаться от этого занятия не стоит.

– Все же остаюсь при своем, – сказал я. – Только это не цинизм. Как раз напротив. Во мне слишком много почтения к любви, чтобы поверить в такое. Я не признаю даже понятие страстной влюбленности. Ее безумную составляющую, я имею в виду. Всем нам уж слишком бы повезло, если б любовь была тем, в чем мы раз – и оказались. Вроде: «Забавная со мной штука сегодня случилась. Шел по улице, споткнулся и в какую-то любовь шмякнулся». В любовь не шмякаешься без ума, к ней восходишь. Тут требуется тяжкая работа. Вот почему я убежден, что нельзя полюбить того, кого не знаешь. Любить и значит знать того, кого любишь.

Тут я остановился, перевел дух. Такое ощущение, словно с похмелья поплыла голова, будто я и не в палате вовсе, так случалось в последние дни. Еще я понял, что наговорил куда больше, чем нужно было.

В последнее время слишком много болтаю. В тех редких случаях, когда рядом есть слушатели. А я болтуном никогда не был.

Все меняется.

– Значит, мне надо вас узнать, – сказала Вида.

Дверь палаты распахнулась, вошла какая-то женщина. Я понял, что это Абигейл, мать Виды. Ошибки быть не могло. Я заранее знал, что так будет.

Я вскочил на ноги, будто меня поймали на преступлении.

Мамаша запрокинула голову, словно вопрошая, наверное, надеялась, что я сам представлюсь, не заставляя ее доходить до такой грубости, чтобы спрашивать.

– Ричард Бейли, – сказал я.

Лицо у нее смягчилось, Абигейл поспешила пересечь палату, она широко раскинула руки и обхватила меня. И не отпускала. Я неловко стоял, не слишком усердствуя с ответными объятиями. Через некоторое время мне удалось просунуть ладонь ей на спину, эдак по-братски похлопать, и она выпустила меня на волю.

Я понял, что все это время не дышал.

Абигейл была маленькой, низенькой, ей приходилось по-журавлиному вертеть шеей, запрокидывать голову, чтобы заглянуть мне в лицо. А я не из великанов. В ее глазах читалось многое и многое предназначалось мне. Мне все это было не нужно, и я отвел взгляд.

– Вы получили мое письмо, – сказала она.

– Да. Спасибо вам за него.

– Я говорила совершенно искренне, мистер Бейли, хочу, чтоб вы знали это. Мы так соболезнуем вашей утрате. Нам бы не хотелось, чтоб вы сочли, будто оттого, что нам она пошла на пользу, мы не сочувствуем вам.

– Я так не считаю.

Я ощутил потребность убраться вон. Желание вернуться в свое замкнутое состояние. Мне захотелось оказаться дома, укрыться покрывалом – и чтоб никто меня не рассматривал. Я чувствовал, что не в силах выдержать этого.

Во мне кончилось горючее.

– Мне такое и в голову не пришло бы, – сказал я. – Вы сами чуть не потеряли любимого человека, так что, наверное, понимаете лучше других.

Я двинулся к двери.

– Вы же не уходите? – воскликнула Абигейл.

– Приходится. Я еще приду. Я вернусь, когда… Мне просто необходим свежий воздух, – произнес я. – Или еще что.

В двери я оглянулся на Виду, и, само собой, она все так же пристально смотрела на меня. Глаза по-прежнему были единственным, что жило полной жизнью, а большой палец – единственным, что двигалось.

– Спасибо за сердце, – произнесла она.

Поразительно простые слова среди этой взметнувшейся круговерти жизни, смерти и признательности.

– Носите на здоровье.

Я повернулся, направляясь к выходу. Но потом, по причине, которую трудно объяснить, еще раз глянул через плечо.

Вида держала какую-то книжку без названия на обложке и взяла ручку. Стало немного любопытно. Уж не ведет ли она дневник своей жизни? Может, торопится записать подробности нашей встречи, пока они не забылись?

Я не стал оставаться, чтобы узнать.

Я проехал сорок миль до дома и завалился спать на двое суток.

Пока лежал, задумался о дневниках. Я их никогда не вел. Никогда и не думал о таком. Есть ли в них утешение? Должно быть, иначе люди не утруждали бы себя писаниной. И все же не было уверенности, что я способен представить, в чем это самое утешение таилось бы.

С другой стороны, можно ли вообще правильно представлять себе утешение, в особенности если вокруг совершенно новый и неизведанный мир?