С начала и до конца - Ольга Аникина Страница 12

Первым умер дедушка, а ровно через полгода — бабушка. Начальство дедушкиного завода выселило нас с мамой из старой квартиры на Красном проспекте, и мы стали жить в рабочем районе, в маленькой маминой однокомнатной. Мама тщетно пыталась сводить концы с концами и целыми днями пропадала на службе. Наша дача в Матвеевке заросла пыреем, яблони без бабушки вымерзли в первый же год, некому и некогда было следить за цветником. Хмелевая беседка возле дачного домика поредела. Сначала в её плетёных зелёных вертикалях стали появляться прорехи, а после куда-то исчезла крыша. Так, медленно-медленно, стирались деталь за деталью предметы, и понятия заменялись одни другими, и время текло, пока не пропала целая страна, которую когда-то называли лучшей на свете.

А вот матвеевский сосновый бор, на окраине которого как раз и располагалось наше садоводческое товарищество с понятным детскому разуму названием «Конструктор», еще долгое время оставался прежним. Потом изменился и он, появились новые автомобильные проезды, на въезде и выезде выросли огромные мусорные кучи, исчезли маслятники и черничники, стало меньше смешных ворчливых ежей, куда-то ушли лоси, а может быть, их просто перестреляли и пустили на солонину. Но тогда, в первые годы перемен, лоси еще были настолько смелы, что в душные летние ночи приходили из леса на дачные участки и пили воду из бочек, предусмотрительно оставленных садоводами открытыми на ночь. Неподалеку от нашего домика лежал искусственный пруд, и в самые жаркие дни, когда воздух прогревался градусов до тридцати пяти и выше, рогатые красавцы-великаны парами топали через все товарищество и плюхались в спасительный водоем, совершенно игнорируя плавающих вокруг дразнящих их смельчаков.

Черника росла в лесных низинах и к середине июля выстилала дно зелёных котлованов персидским синим, сизо-фиолетовым и сотней других оттенков, от индиго до легкой пурпурной синевы. Вся эта роскошь перемежалась с тёмной зеленью листьев и нежным розоватым цветом сосновых иголок. В августе черника избывала и лес отдыхал, чтобы ближе к сентябрю загореться брусничниками. Далеко, в глубине леса, там, где сосновая поросль чередовалась с березняком, лежали большие вырубленные поляны, на которых когда-то паслось колхозное стадо коров, и это место называлось дойкой. Дедушка раньше ходил туда за молоком для сестры. Мне молоко было категорически и надолго запрещено детским врачом, но иногда всё-таки я, возмущённая этакой несправедливостью, тайком отхлёбывала из дедушкиного бидона и обретала недолгое счастье. По коровьей тропе, петлявшей совсем рядом с дорогой на станцию, мы два раза в неделю ходили с дедушкой в качестве сопровождающего отряда. Удивительным образом тропа была проложена через самые грибные места.

Я помню дерзкие скользкие затылки грибных детёнышей, бодающих с упорством маленьких телят колючую хвою или сухую паутинообразную травяную сеть. Они выпирали из земли янтарными дразнящими бугорками, и непонятно было — то ли срезать несмышлёнышей, то ли махнуть рукой, пройти мимо и оставить их жить ещё дня два-три, щедро даря удовольствие от счастливой находки другому, незнакомому послезавтрашнему грибнику.

Все эти лесные красоты для жителя конца восьмидесятых годов прошлого века имели реальное практическое значение. То есть почти всё, что давал лес, можно было собрать и съесть. Ну или заготовить на зиму. Так же как и то, что росло на дачных участках. Сразу, как только в магазинах пропали продукты, клумбы на даче были упразднены, а вырученные квадратные метры засажены картошкой и репой. Сосновый бор теперь кишел людьми, для многих он остался единственной надеждой худо-бедно пережить зиму: с прилавков пропали даже крупы, а за хлебом (булка — двадцать четыре копейки) выстраивались очереди, занимать место в которых нужно было часов с семи утра. Но если у взрослых от всего этого темнело в глазах и волосы вставали дыбом, то мы, дети, гораздо спокойнее и покорнее переносили трудности. Послушно стояли в очередях, с удовольствием хлебали ядрёный суп из концентратов, на целый день вместе со взрослыми уходили в лес как на работу, захватив пару десятилитровых вёдер, чтобы к вечеру вернуться с тарой, груженной доверху ягодами и грибами.

Да, теперь это были совсем не те грибные походы, что при дедушке, из них начисто пропала игра и сказка, но я не видела этого или не хотела видеть. В смешении запахов смолы и корневой сырости была неизменность, которая заставляла меня садиться под деревом на корточки не для того, чтобы добрать очередную горсточку ягод, а чтобы, к примеру, помочь незнакомой букашке забраться на шершавый ствол, подставляя ей под лапки соломинку. Сестра всегда собирала больше меня, её чашки и корзинки наполнялись словно сами собой, а я на её фоне считалась лентяйкой.

Одним таким летом мы с мамой шли со станции по лесу, ещё мокрому после вчерашнего ливня. Было по-утреннему прохладно, но влага быстро испарялась. Безветренное оцепенение сменялось первой лиственной дрожью, хрустом случайной ветки, шорохом где-то там, наверху, — наверное, это белка или птица, осмелев, качали спящую крону и капли, дрожащие на кончиках иголок, сыпались вниз последним коротким воспоминанием о вчерашнем дожде. Свернув с тропинки в ельник, мы с восторгом наткнулись на первый гриб, мокрый и крепкий маслёнок размером с пятак, со шляпкой, самоуверенно заломленной назад.