Прощай и будь любима - Адель Алексеева Страница 12

Виктор слушал, недовольно подергивая головой.

– Не умели мы воевать, вот и рухнули куда-то…

– Э-э, не так просто. Россия падала в пропасть… А я думал, куда же Бог-то смотрит?! Куда молитвы чистые делись, куда вера слабая залегла?.. Семинарию задумал я бросить… Дьявол, видно, влез в мою душу. Сон потерял… А однажды вижу во сне: кругом пространство великое, а в середине чернота, яма, и я на самом краю стою… и гамак висит, в гамаке он, Дьявол, лежит. Ухмыляется, руки потирает. Вокруг него точки блестящие – черти веселятся. Раздался мерзкий его раскатистый глас: мол, время мое наступает, победил я всех! И меня зовет. Уже хотел я встать и идти, только вдруг лучик яркий с неба упал – это во сне-то! – вроде как знак мне! Отскочил я от края бездны и бежать… А проснулся – не на кровати, а на полу. Вроде отринул я царство Сатаны.

Старик далеко ушел в свое прошлое, замолчал.

– А каких людей я повидал! Какие были люди! Звезды, кометы!

– Кого вы имеете в виду? – спросил Виктор.

– О, многих, и самых разных! Про отца своего уже сказал. А вот возьми прежний городишко Касимов, старое время. Привезли туда князя – музыкант, дирижер из Петербурга, опала царская ему вышла, сослали его. Давно это было. Поверишь ли, душа такая у него была, что весь городок ходуном заходил… Не мог он просто в глуши сидеть после столиц мира. И решил бежать. Так что придумал? Велел строить такую снеговую гору, чтобы выше всех была, чтоб кататься по ней… Только цель была у него своя: однажды снарядился, сел в сани, съехал с горы – и след простыл, бежал! Вот какой человек… А потом дошли до нас слухи, что удрал он то ли в Париж, то ли в Лондон и там опять музыку играл… Если удачи не было на концерте, сам покупал цветы, велел подносить себе, а коли цветы есть, то и аплодисменты. Энергия из него так и брызгала!

А вот что я тебе скажу! Ведь Россия-то перед той войной была на первом месте в Европе! Фабрики, заводы, железные дороги – все строилось! Конечно, это еще от царя Петра пошло, но и Екатерина не хотела от него отставать. И вот что она надумала: земля между Волгой и Доном пустовала, и решила – умная была баба! – пригласить немецких колонистов, они живо-два замесят там дело. Бывал я в тех местах и видел чудеса. Немец Фальц-Фейн женился на русской барышне Епанчиной, и заиграли те земли! Такое овцеводство развели, такую торговлю – чудо. А эта Епанчина даже порт устроила на море, чтобы сподручнее было торговать. Император приезжал, хвалил, любовался.

Тут Виктор не выдержал и задал прямой вопрос:

– Так что же, вы, значит, за монархию? За царя?

– Дурная твоя башка! У монархов тоже кое-что было хорошее – взять ту же религию… Эх-ма! А я, дурак, из семинарии ушел.

– Что случилось, почему ушли?

– Да-а-а. Училище я не кончил… Однажды встретился мне один человек, лесковский тип, и сказал: время духовных академий кончается, уходи, пока не поздно. Я и ушел. Решил, что за отца отомстить должен. Рост у меня – верста коломенская, организм могучий, не для священного сана. Однако главное – отправился я к отцу Александру в Оптину пустынь, благословения просить. Отец Александр тоже из людей таких, каких нынче не осталось: ясного ума, златоуст, чистой совести, а тих – как вода на рассвете. «Поступай, брате, как знаешь, – сказал он. – Если просится душа на войну – иди. Благословляю». Так, почти мальчишкой, оказался я на войне – кровь предков заиграла. Беды-то людские отчего? Не найдешь узды на свой норов!.. На том и кончилось голубиное мое время и опять началось звериное. Война – это и есть время зверей человеческих: не только человека она убивает, целые народы корежит…

– Как это?

– Да-а, скоро не узнать стало русского народа, понятия его изувечились: любовь к царю, к Богу обратилась в анархию, патриотизм – в досаду. Сметливые умом торговцы стали скорохватами, в язык русский потоком хлынули матерные слова – война, одно слово… Совесть стала нечистая, все дозволено, а отвечать перед кем?

– Трон под царем закачался? Так ему и надо, – пробубнил Виктор.

Старик словно не услышал:

– Уже и командиров не слушались… Мне-то попался командир славный. Бывало, всякий день в бочке мылся и слова вежливые говорил. А коли в атаку идти – первым встанет да как закричит: «Эй вы, русские люди, ваньки-встаньки, нас не возьмешь! Поднялись все – и вперед!». За отечество готов жизнь отдать, только сказывал: мол, не с немцами более воевать приходится, а со штабными да с крысами. Штаб не давал оружия, воля к войне ослабела, а тут еще эти крысы, – и ненависть к врагу затихать стала. Долго ненавистью русский человек жить не может, ему бы сразу оглоблей бах – и все! Кончай воевать, кричат… Командир не выдержал – и застрелился: не мог потери чести перенести.

А знаешь, кому выпало сопровождать его тело в Петербург? Какого человека определили! Подумать только! – храбрец, георгиевский кавалер, аристократ, да еще поэт. Слыхал такую фамилию – Гумилёв? Вот-вот, он самый… Каково поэту труп везти? Охо-хо-хо-нюшки. И меня с ним снарядили. Чего только не нагляделся я, не наслушался в ту Первую мировую!

Поезд дернулся и замедлил ход.

– Никак Калинин? Твой городишко, парень. Выходи-ка! Ты кто есть-то? Фамилия?

– Райнер я, Виктор, – и, схватив обе руки странного спутника, сжал их что было силы: – Не могу я так просто с вами навсегда расстаться! Быстро говорите: имя, где живете, чем занимаетесь!

– Зовут меня Никита Строев. Живу я в Вышнем Волочке, так что ищи. А может, опять поезд нас столкнет.

Виктор в два прыжка очутился у дверей и спрыгнул на платформу.

Протиснулся в здание вокзала, только недавно восстановленное. Горела всего одна лампочка, а под ней какой-то лозунг. Райнер с трудом прочитал: «Социализм есть советская власть плюс электрификация всей страны».

Хлопнул тяжелой дверью, и его поглотила черная ночь. Дурной осадок от вечера, проведенного у Валентины, стерся, зато слова спутника опять смутили: и царя защищает, и Маркса признает – как это?