Аппендикс - Александра Петрова Страница 12

Хотя, на первый взгляд, у Эльзы было мало общего с Римом, она все же родилась в этом городе и прожила в нем двадцать лет. В ее вещах было полно обманок, гротесков, барочного преодоления формы и материала, эротизма, асимметрии, чувственности и фейервеков. Ее конструкции были остроумны, добротны и фееричны. Город, коллаж эпох на лицах его домов, в чревах церквей, его мертвые части, приспособленные для живого, любой материал, подвернувшийся ему под руку, дабы заделать образовавшуюся дыру, – все это перешло и в ее наряды. И уж если доисторическая шерсть давно свалялась и не греет, почему бы не украсить себя природой, словами и сластями? Однако Эльзин авангардизм претил послевоенному здравому смыслу и желанию роскоши новых буржуа. Оставив шутовство и разборки с подсознанием, костюм снова стал выражением иерархии и власти, а в наш век чуть ли не за каждой его линией маячила машина, лязгающая и плюющая единообразием и разложившимися, хотя порой и привлекательными останками госпожи Моды, чей труп поддерживался в отличном состоянии бесчисленным количеством прислуги и поклонников, за которыми то и дело увязывалась и я, как дети за военным оркестром.

Великанша из оптики была явно из примкнувших. Словно одна из обитающих в надушенных и безликих шкатулках ярко накрашенных тетушек, в этот день она была вся в черном и напомнила мне кукловода или машиниста сцены. Она сразу же узнала меня, замахала ногтями. Сегодня они были красными с белыми полосками.

«Привет, красавица», – пропела она высоким, томительным баритоном, и мое сердце растаяло. Безусловно, и она жила в стране Яилати, ведь только люди, обитавшие там, умели быть такими искренними.

Приоткрыв было рот, чтоб сделать мне еще один комплимент или широко улыбнуться в ответ на мой, гигантша вдруг насупилась. Обернувшись, я увидела мужчину, собирающегося войти в магазинчик. Смазливый тип. Немного петушиная элегантность, красный шарф, длинное синее пальто, глаза-жуки, черные усики.

– Кармине, у меня клиенты, ты что, не видишь? – недружелюбно встретила она типчика с порога.

– Ничего, ничего, не беспокойся, я подожду внутри, – бросил он и промаслился внутрь зеркальной дверцы, находившейся за прилавком.

Хотя после его появления моя краля сделалась недоступной, не так-то легко было меня выпроводить. В тот день я еще недополучила своей порции нежности, душа же моя уже была отворена ногтями этого постороннего существа и ждала хоть какого-то продолжения. Конечно, я могла зайти в бар за углом, заказать кофе с капелькой молока («Горячего?» – «Да, горячего, пожалуйста»), а потом поменять заказ на молоко с капелькой кофе, и так сам по себе получился бы довольно интересный разговор, но я уже выпила свой кофе, и деньги оставались только на искусственные глаза. И, пожалуй, надо было бы купить такие, чтоб держались месяц, это дешевле, чем вышвыривать каждый день старые в туалет.

– Какой маникюр отличный ты себе сделала, – между тем похвалила я ее, бесстыдно демонстрируя свои руки с мальчишескими голыми ногтями.

– Если хочешь, дам тебе телефон заведения, это здесь, за углом. Можешь выбрать себе любой рисунок. Мне вот нравятся лилии, – не выдержала она моего напора.

– Даже не знаю, подойдут ли мне рисунки, – и как бы смущенно я посмотрела на свои голубоватые ломкие ногти.

– Ой, что ты, ты такая красулечка, такая экзотючка, тебе, по-моему, очень подошли бы бабочки. К глазам.

– Прости, – поднимая взгляд, я заметила острое адамово яблоко на ее шее, – забыла, как тебя зовут.

– Лавиния, – и гигантша присела в полукниксене. Ее кисть полностью покрыла мою. Худая лапка девчонки скрылась в этом мужском и щедром пожатии.

Итак, педаль была нажата правильно.

– Я сделала наращивание с аппликацией, – продолжала она с ужимками показывать свои ручищи.

Тепло начало разливаться по моему телу, но тут, как назло, в задней комнате раздался какой-то скрип и шорох, и она бурно рванулась туда, даже не извинившись. Дальше до меня донеслись три голоса: ее лирический баритон, второй, исходивший от этого сального красавчика – с верхними нотками фальцета, и неожиданный третий, по-мальчишески нежный, в конце фразы надтреснутый, будто чашка ценного фарфора с еле заметным черным штрихом. Голоса становились громче, и я расслышала, что Лавиния и «подросток» говорят по-португальски. «Бразильцы. Понятно». Трансы из Бразилии почему-то здесь имели численный перевес.

Оставшись одна, я покрутилась в тесном зеркальном пространстве, осмотрев себя со всех сторон сперва критическим, а потом, от нечего делать, почти влюбленным взглядом. Голоса, однако, не утихали. Даже наоборот, – реплики Лавинии и смазливца становились все скандальнее. «Сутенер» – так я почему-то про себя прозвала красавчика – говорил по-итальянски, но слова доходили только отрывками, и смысл ускользал.

Может, и к лучшему, что не потратилась на линзы. Пора уже было перестать прихорашиваться. Настало время явиться миру в тщете своей плоти и безыскусности.

Да и к чему эти приукрашивания? Бездомные, сумасшедшие, забытые островитяне, бедняки – вот кто сегодня мог считаться настоящим, они размещались непосредственно внутри бытия, а мы были лишь артефактами нашей тупиковой эпохи инженерных и биологических открытий. Женщины надували себе всевозможные губы и сиськи, делали подтяжку, высасывали жир, становясь в ряды роботообразных бабенок вроде тех, которые выпускались как человекообразные сексуальные машины. Пока секс-агрегаты не умели еще быть коварными, как в рассказах Погорельского, Гофмана и Буковского, но уже умели вовремя выделять смазку из силиконовой пизды и заманивать приятным металлическим голоском, похожим на тот, что приходится слышать в автоответчиках бесплатной информации. Понятно, что на фоне такого перфекционизма человеку оставалось блистать лишь своим несовершенством. Дряблостью, целлюлитом, висящими грудями, малой пипкой (ведь готовилась к продаже и кукла Роберто, у которого был предмет трех размеров на выбор, как у трехглавого дракона-извращенца. Он как-то там видоизменялся с помощью поддува. Но все три размера у него были о-го-го).

Были у меня дальние знакомые, которые, как и я, думали в том же направлении, но зашли гораздо дальше. Они объединялись в сообщества разнообразных уродств, с чьей помощью несовершенство получало право на существование. В виртуальном мире они становились народными любимцами, отвечали на вопросы публики и печатали свои интимные фотографии. Течение было сразу же подхвачено и стало эзотерически модным. Но это тоже был хоть и революционный и как бы в отместку, но эксгибиционизм, и потому я пока не решалась к нему примкнуть.

Несмотря на возмущение античных арт-критиков, изображения всевозможных монстров были весьма любимы еще в Древнем Риме. Ими расписывали дома аристократов и императоров, а потом, как всегда, моду подхватил и кто попроще. В пятнадцатом веке их выудили из забытья, и снова химерические непристойные фигурки, которые запестрели на стенах даже папских апартаментов и церквей, стали бесить защитников рациональности. Возможно, декоративно-фантастический мир еще сильней подчеркивал силу гармонии общественных идеалов, но для кого-то открытое существование подобной эксцентричности означало свободу от догм и фигу в кармане. Обилие монстров по контрасту наращивало силу гармонии и в то же время подчеркивало монструозность регулярности и красоты омертвевшей.