Кто по тебе плачет - Юрий Дружков Страница 12

… Вижу его теперь в этой казенной комнате, заваленной травой, унылыми стенами. Вижу, пока не проваливаюсь в беспробудный сон, утешая себя надеждой на встречу с людьми, на буханку черного хлеб, сухарь, в конце концов, и что-нибудь… Что-нибудь…

* * *

Утром после обхода владений, когда мы снова убедились, как заперты наглухо все двери, я нашел под навесом в одном из ящиков стамеску и полным негодяем вернулся через окно в комнату, единственную здесь нормальную комнату. Начать я решил с этого стола. Мне казалось, в нем будет хоть какой-нибудь намек или ответ на все наши недоумения.

Стамеска помогла мне изувечить, вскрыть один ящик. В нем лежали технические паспорта на радиоприборы, чистые тетради, шариковые ручки, ластики, скрепки, дырокол, что-то еще знакомое, городское.

В другом ящике, сломанном с большим трудом, я нашел бумаги, от которых у меня, как пишут в книгах, все помутилось. Это слишком приблизительное слово к тому, что со мной было. Руки, ноги не слушались. Я лег в траву, на пол. И не сразу дошло до меня, что среди бумаг лежал еще и ключ. О нем я подумал, когда пришел в себя, когда смог отложить расчерченные линейками листы, с печатными буквами сверху: «накладная». В линейках прыгали завороженные обморочные слова.

Колбаса твердокопченая — 42 кг.

Мясные консервы тушенка — 2330 банок.

Молоко сгущенное — 1246 банок.

Рыбные консервы «Судак в томате» — 900 банок…

Масло, сыр, мука… и дальше, дальше…

Даже теперь, много дней спустя, чувствую густой, сводящий с ума привкус этих слов, только слов.

Потом я встал и почти машинально взял в ящике стола ключ. Особый ключ от несгораемых шкафов. Он подошел к нашему, вернее к чужому сейфу.

Там я нашел большие тетради в картонных переплетах и связку разных ключей с прицепленной к ним картонной биркой «дубликаты». В коробке лежали, с такими же бирками, ключи от машин.

* * *

Любые пещеры Аладдина — пустая шалость, наивное ничто по сравнению с теми сокровищами, которые мы увидели за всеми закрытыми дверями. Это были кладовки, груженные продуктами, одеждой, обувь книгами, радиоприборами, в том числе пятью телевизорами, лекарствами, оборудованием для самого разного лечения. Две бормашины, к примеру, солнечные лампы, незнакомые аппараты.

Лестница вела вниз, в подвал. Многое хранилось там или на втором этаже в полутемных кладовках, свет в которые шел только в узкую стеклянную полоску из прозрачных блоков под самым потолком.

Я включил свет и онемел от обилия того, что можно было жевать. Масло таилось в морозильниках, сыр и кое-что другое в холодильных камерах. Банки лежали в картонных коробках… Всюду воздух был пропитан холодильным озоном.

Лишь одна дверь оказалась в этом доме не запертой. В туалет. В нормальный, городской, сверкающий голубым — туалет. С умывальником, с краном, из которого текла вода, зеркалом над ним, откуда глядел на меня мрачный щетинистый худой мужик, небритый, как арестант…

* * *

Мы открыли две банки тушенки, открыли стамеской, жадно хватали мясо руками, хотя потом нашли открывалки, ножи, вилки, посуду, салфетки — ну что там еще придумано для воспитанных людей?

Мы пили фруктовую холодную воду, жевали печенье с маслом, свежим, сливочным. Если бы я знал раньше, какое фантастическое удовольствие придумано, создано, вложено во все эти жестяные, полированные сверкающие банки!

Простите нас, беспечные хозяева. Мы ждали вас утром, ждали половину дня, ждали, пока ходили по вашим кладовкам, ждали, когда начали стамеской долбить жестянки… ожидая, что вот-вот за нами придут и станут вязать лесных уголовников, отпетых взломщиков. Никто не пришел: ни днем, ни вечером. Больше у нас не хватило ни мужества, ни сил.

* * *

На другой день мы сами себе устроили королевский завтрак. Умяли по два сырых яйца, не обратив тогда внимания на красные буквы очень сложной дырчатой коробки, надпись на ней: «для инкубатора». Жевали копченый припас, хрустели печеньем, откупорив снова бутылки «рябиновой» города Риги. Тоже не заметив строгой надписи — вложенный лист бумаги — «образцы для сравнения».

Лишь потом я пошел искать в пещерах Аладдина хоть какое-нибудь мыло и напал не только на «русский лес», «банное», «земляничное», «детское», но и на целые груды зубной пасты, щеток в целлофане. Увидел то, о чем и думать не мог: электрические бритвы, безопасные лезвия в нарядных коробках и станочки для них.

— Ура! — завопил я на весь дом. — Да здравствует мыло душистое, к нему полотенце пушистое. Давайте резвиться, плескаться, нырять, бултыхать, кувыркаться. В лохани, в реке, в океане!

Она смеялась, глядя, как я размахиваю руками, жонглируя мылом.

— Ну и влетит же тебе. Все краденое.

Кажется, мы понемногу начали воскресать из первобытного состояния, выходить в люди.

Я нашел стопы мохнатых новеньких полотенец в той же кладовой, где была такая богатая косметика, нашел ведро и большой эмалированный таз. Ведро взял себе, а таз торжественно вручил ей.

Мы разделили наши умывальные владения. Мне досталась водонапорная башня. Там я и сотворил себе ту блаженную очистительную прохладную баню, какую никогда не забуду.

Бесполезно было касаться моей щетины электрической бритвой, безнадежно, бессмысленно. Я прихватил казенный бритвенный прибор, вложил в него лезвие, намылил себя и начал смахивать лесную, дикую хвою, припевая от наслаждения.

Потом я заливал себя водой, прямо из ведра, внахлест, казалось, отмывая не телесную накипь, а усталость и горе, тяжкую муку необъяснимой вины за эту земную живую радость.

Вода лилась по каменному полу, я шлепал по ней босыми пятками счастливый, мокрый, свежий. Тер себя полотенцем…

— Ты неузнаваем, — сказала мне лесная неузнаваемая женщина.

— Прошу не заглядываться, еще понравлюсь.

— Не бойся, ты не в моем стиле.

— Это не имеет никакого значения, поскольку ты в моем.

— Я думала до сих пор, ты герой, — засмеялась она.

— Кто же я?

— Шалопай.

— Жулик я. Мелкий воришка. Нет, очень крупный рецидивист. Подожди, я украду сандалии. Пару! Две пары сандалий. Хочешь ботинки? Мужские ботинки? Я подарю тебе. Женских там почему-то нет…

Мы отправились изучать остальные здания в непонятном поселке, обутые, как вполне приличные люди. Какая светлая радость — новые крепкие сандалии на пятках, новые, хоть и чужие, носки.

* * *

В оранжерее летали несколько воробьев, попавших сюда через приподнятые фрамуги. Тонко зудели пчелы в нагретом и влажном воздухе среди сплетенья самой разной понятной и непонятной зелени. По тонким пластмассовым трубам всюду капала вода. Я чуть было не придавил серую лягушонку на песчаной дорожке, разглядывая крохотные помидоры, усатую землянику с цветами в сине-зеленых листьях.