Мне лучше - Давид Фонкинос Страница 12

Третье утро подряд оказывался я больничной приемной. И мне уже хотелось, как второгоднику в начале учебного года, подбадривать новичков: “Все будет хорошо, здесь прекрасно лечат”. Я выглядел тут страдальцем со стажем. Накануне я сознательно не стал искать в интернете информацию об МРТ. Не хотел еще больше запугивать себя рассказами, какую у кого обнаружили опухоль. За две минуты таких ужасов начитаешься! Никто ведь не будет оставлять сообщение в медицинских форумах, чтобы похвастаться отменным здоровьем. Здесь каждый изливает свои жалобы, как будто интернет и впрямь дает возможность поделиться своей болью. Одни выкладывают фотографии гангрены, другие в деталях описывают агонию. Такие результаты принесли современные технологии, вместо того чтобы, наоборот, помочь людям поддержать друг друга, сплотить их в борьбе с болезнью. Мои мысли прервал крик в коридоре. За ним последовали новые вопли. Настолько дикие, что было трудно понять, кто кричал – мужчина или женщина. Все, включая меня, посмотрели в ту сторону, откуда доносился крик. Я даже привстал, чтобы разглядеть, что происходит. В глубине коридора двое санитаров внесли в одну из дверей женщину на носилках. Всего несколько секунд я был свидетелем ее мук. Мы постоянно видим чьи-то страдания, но очень редко они достигают такой акустической силы. Я ничего не знал об этой женщине: кто она, что у нее болит. Только я успел сесть на место, как услышал свое имя. Меня вызывали. Я зашел в кабинет, и чужую боль заглушила моя собственная.

Меня принял тот же врач, и он все делал точно так же, как в прошлый раз. Двигался, как заводная кукла, – каждое движение повторялось с точностью до миллиметра. Я не раз замечал за врачами такое ритуальное поведение, гарантирующее надежное однообразие. Возможно, оно служит своего рода успокоительным средством. Этот человек не подвержен всеобщей изменчивости, подумает пациент, в его руках мне ничего не грозит. Только стажерки в то утро не было, и я ощутил легкую досаду. Должно быть, практика у нее не каждый день, поэтому весь крестный путь она со мной не пройдет.

– Болит все так же? – спросил врач.

– Да. Всю ночь не спал.

– В каком положении вам удобнее всего?

– Стоя.

– Ходите нормально?

– При ходьбе даже лучше становится.

– Ну-с, давайте во всем этом разбираться.

Теперь любой разговор, имеющий отношение к моей персоне, сводился к спине. Говорили только и исключительно об этой части моего тела. Верно, ей надоело, что прежде ею никто не интересовался, и она привлекла к себе внимание таким вот сокрушительным образом. Заявила о себе громче некуда, учинила мне революцию. Иной раз я уж и не знал, что отвечать. Все так же ли болело? Когда больше всего? Легче ли при ходьбе? Надеюсь, я отвечал не слишком плохо. То есть не направил доктора по ложному следу. Что болело почти непрерывно, это я точно знал, но судить, насколько сильна боль, определять, куда отдается, отчитываться за каждый позвонок был не в состоянии. И наконец, совершенно запутавшись, стал раздеваться.

Когда я остался в одних трусах, врач спросил:

– А пижаму вы с собой не взяли?

– Э-э… нет.

– Медсестра при записи вас не предупредила?

– Нет, ничего не сказала.

– Процедура продлится с полчаса, а лежать придется на холодном. В пижаме удобнее, я всегда рекомендую пациентам…

– …

– У нас тут есть несколько пижам – если хотите, можете воспользоваться.

Он указал на плетеную корзину, в которой, как в общей могиле, покоились тряпичные останки – мне предлагалось подобрать себе из них наряд к лицу. Какая дичь! Не лягу же я на МРТ в полосатой пижаме! А вдруг это пижамы ныне покойных пациентов? Однако следовало поторопиться – терпение доктора явно подходило к концу. Что ж, я остановил выбор на наименее дурацком варианте – пижаме голубого, бледно-бледно голубого цвета. Почти что белого… И лег в ней на стол. Надо признать, пижама пригодилась – поверхность была ледяной. Медицина шагала вперед семимильными шагами, но об удобстве пациентов не задумывалась. Лежа на спине, я медленно покатился вперед и заехал в большую трубу. Чувство было на редкость неприятное. Будто в какой-то помеси лифта, самолета и материнской утробы.

– Сейчас приступим. Помните – я вас слышу, если что не так, говорите!

– Что именно не так?

– Ну мало ли… в общем, я тут.

Каждый раз, как этот эскулап открывал рот, у меня создавалось впечатление, что он что-то от меня скрывает, что-то знает и не хочет разглашать. Это началось еще вчера, с упоминания о пятнышке. И как я мог при таких зловещих признаках весь день сохранять надежду!

– Вы слышите меня?

– Да-да… как будто…

По правде говоря, я слышал еле-еле. Аппарат ужасно гудел. Кого-то, может, это убаюкивало, кто-то, может, засыпал, но только не я. Меня душила тревога. Я старался сдержать ее, дышать нормально, но получалось плохо и недолго. Минута – и опять захлестывала паника. Изматывающая синусоида, американские горки. Интересно, всех пациентов бросает вот так то в жар, то в холод? И уж точно все мучаются одиночеством. Есть кто-то рядом или нет, ты все равно один на один с болезнью, и свет сходится клином на твоей несчастной плоти. Альбер Коэн сказал: “Человек одинок, никому ни до кого нет дела, наши страдания – необитаемый остров”. Я плохо запоминаю цитаты, но эти слова когда-то врезались мне в память и теперь ожили и ошеломили – настолько они были точны и созвучны тому, что со мной творилось. Процедура продолжалась, я уже не видел никого вокруг. Пижама – знак крайнего убожества. Это одежда каторжника, раба, отверженного. Чего стоят все мои жалкие постройки? Что я о себе возомнил? Как мог забыть, что жизнь – всего лишь переход из праха в прах? Теперь я знал, что я – ничто, и мне не с кем даже разделить это знание.