Микроурбанизм. Город в деталях - Ольга Бредникова Страница 12

“Вчувствование” тела в осваиваемое пространство или объект передается в словарях urban exploration в специфических терминах, характеризующих пространство и способы передвижения, работы тела в нем: “залаз”, “ракоход”, “копай” (не глагол, а существительное) и др. Опыт тела становится самоценным. Однако описания его как такового встречаются довольно редко, чаще всего оно оказывается неразрывно связанным со сложными ландшафтными характеристиками объекта:

Когда я первый раз полез по этой лестнице, я залез с одной стороны, а потом увидел, там какие-то чуваки шарятся, ну, неприятные такие. И они, не знаю, как залазили. Там углубления есть, и они залазили туда, типа, что-то искали, типа, что-то высматривали. Я думаю: надо побыстрее валить оттуда. Короче, начал с перепугу спускаться по этой лестнице. Спускаюсь. В какой-то момент понимаю, что под ногами ступенек уже нету, и есть какой-то непонятный канат, который не понятно, на чем держится… И лезть обратно 20 метров вверх… ну, вообще. Пришлось спускаться, то есть как-то раскачиваться, спрыгивать. Нормально. А потом шел, они там в другом углу, они внизу сидели. А я шел поверху, то есть я их видел, слышал прекрасно, о чем они разговаривали… (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).

Лестницы, переходы, канаты, провалы… Пространственная свобода заброшенного места двояка: с одной стороны, на возможные способы перемещения, телесные практики взаимодействия с развалинами накладывается минимум ограничений; с другой – она требует иных, более сложных, чем для обыденного пространства, стратегий освоения через движение. Практики перемещения в пространстве заброшенных объектов могут иметь весьма экстремальный характер. Дополнительным их эффектом становится индивидуация через достижение вершин, преодоление трудностей: крыши и пустые здания не всегда осваиваются, нередко они покоряются.

Он такой: давай полезем вот туда, там по крыше, по-над крышей, ну и всякое такое. А стремно, скользко, довольно стремно, может обвалиться и так далее. А я стараюсь всегда за безопасностью следить, там, если что, ну его на фиг. И я говорю, блин… Обвалится. Ну ладно, что-то полез, потом я за ним полез, смотрю, и там короче, можно вылезти через окно, попасть, короче, на чердак и там уже лазить по всему зданию, там два прохода (И. Ч., 20 лет, трейсер, руфер, DoZoR).

Умение приспособить тело к уникальной конфигурации ландшафта вознаграждается. Проблема, требующая нестандартной телесной работы, переживается как приключение. Сама же практика тела, которая при этом вполне могла бы быть озвученной в терминах, например, скалолазания, остается в тени маршрута и того ландшафта, по которому он проходит.

Угроза

Заброшенный город бывает и агрессивен по отношению к попавшему в него человеку. Риск, как правило, связан с ветхостью самого объекта, трудностью продвижения по нему, возможностью встреч с враждебно настроенными маргиналами, а также с до конца не отвергаемым паранормальным. Идея опасности заброшенного города активно поддерживается разделенным знанием о городе и обнаруживается в практиках его освоения.

У кого-то там добрая слава, у кого-то не очень, то есть… За “Квантом” закрепилась такая… Не очень позитивная слава, потому что там… Во-первых, кто там только не собирался. Сатанисты… Там, в свое время, рассказывали, что там кто-то повесился, поэтому все это дело начали прикрывать (Н. Г., 27 лет, любитель истории, фотограф).

Особая агрессия приписывается индустриальным объектам. Оказываясь на “помойке цивилизации”, такие места становятся точками сосредоточения ее ненависти [62]. Подобные мотивы можно обнаружить, в частности, в сталкерском дискурсе о катастрофах, например, о Чернобыле, куда с легкой руки разработчиков компьютерных игр были перенесены идеи произведения Стругацких: зона радиоактивного заражения, след критической ошибки человека, становится враждебной по отношению к обычным формам жизни, наполняясь предельно концентрированной опасностью, агрессией. Своеобразная эсхатология тиражируется в узнаваемых культурных клише:

Там, кстати, увидели такую штуку… типа детско-садовской аппликации. Потому что была разноцветная бумага наклеена, поздравления с Новым годом, причем такая детская-детская, как для детей, там с какими-то паровозиками, луной, снеговиками, не знаю, еще с чем-то. А еще там стояли части станков, причем валил снег, все было очень заснежено, очень красиво (Т. А., 21 год, трейсер, диггер).

Подобные образы становятся в один ряд со знакомыми кадрами голливудских блокбастеров. Такими, как, например, сцена из “Терминатора”, в которой зритель видит пустые детские качели посреди выжженного города, или с известными фотоснимками, на которых видна брошенная кукла посреди спешно покинутой комнаты детского сада в Припяти.

Вслед за Гастоном Башляром, обнаруживающим архаическое вертикальное деление пространства в феноменологии дома [63], мы, рассуждая об опасностях заброшенностей, можем особо выделить подвалы и подземелья как место локализации глубинных, загадочных, до конца не проговоренных страхов.

У нас не было даже фонаря нормально, но мы шли, светили просто телефоном, было еле видно. Нас как будто что-то потянуло туда. В подвал этот. Ну, мы просто за руки взялись и на ощупь почти. И там такие две комнаты, и подвал как бы сквозной, два входа. Пол гнилой деревянный. И что-то такое давящее… Как будто смотрит, вот, знаешь. И когда мы уже прошли почти ко второму, Настя обернулась и как меня схватила за руку: “Там… глаза!” Мы просто вылетели оттуда (Е. Г., 26 лет, диггер).

Нечто неизвестное, загадочное, сосредоточенное во тьме подвала пугает куда больше, чем явная, зримая угроза, а многочисленные рассказы о переживании страха формируют готовность ощутить и увидеть опасность там, где она должна присутствовать. Соприкосновение с тайнами покинутого города подчас оборачивается погружением в собственные, внутренние потаенные глубины:

Под землей, между прочим, есть тут факт, проверялся мной. Да и мной, тут вот всеми, спелеологами. Если находиться более двух-трех-четырех часов без света, то появляются галлюцинации. Сначала звуковые. То есть какие-то такие, ну, непонятные шумы. ‹…› Щелчки слышал. Ну я до визуальных образов, конечно, не досиживал, там нужно сидеть, чтоб… А некоторые там в страхе выбегали оттуда, “Ооооа! Уаааа!” (М. П., 25 лет, диггер).

Эфемерные галлюцинаторные образы, порожденные психикой в темноте подземелья, описываются в категориях загадочности и страха. Они способны испугать даже того, кто вполне осознанно идет на эксперимент над собой. Дискурс о неизведанном и опасном вкупе с архаическими, темными переживаниями “нижнего” пространства подземелья делают свое дело.

Миф

Неизведанное пространство – поле воображения. Заброшенные дома, заводы, старинные особняки, сеть катакомб и подземелий – мощный источник городских историй и легенд. По словам М. Оже, “город существует благодаря сфере воображаемого, которая в нем рождается и в него возвращается, той самой сфере, которая городом питается и которая его питает, которая им призывается к жизни и которая дает ему новую жизнь” [64]. Осваивающие заброшенный город неминуемо включены в сложные дискурсивные игры, связанные с возникновением, поддержанием или же, напротив, развенчиванием таких легенд: