Невстречи - Луис Сепульведа Страница 12

Мы танцевали и танцевали с закрытыми глазами, однако гости, те, кто постарше, стали постепенно расходиться, а хозяева дома, те просто взяли и выключили Summertime в исполнении Дженни Джоплин [38], показывая нам, что уже поздно, они устали, большое спасибо за внимание. Словом, пустив в ход все самые примитивные приемы нашей столичной дипломатии, они просто-напросто дали понять, что давно пора выметаться.

Мы с трудом оторвались друг от друга.

— Давай увидимся завтра? — услышал я свой молящий голос.

— Завтра не могу. Только в субботу.

— У тебя дела? Может, послезавтра?

— Не задавай вопросов. Я этого не люблю. В субботу.

— Ну ладно. Сходим в кино?

— С радостью. Приходи за мной в семь.

Мы вышли на улицу, чтобы завершить ритуал прощания.

В нескольких метрах от нас — Тино с Саритой, Бето с Амалией. Стоят под теплым ночным ветерком. Видя, что они целуются, прилипнув друг к другу, точно створки раковины, я посчитал нужным отвести Исабель в сторону. Но когда попытался поцеловать ее, она меня остановила.

— Не надо. У нас все иначе. Давай вернемся, и ты узнаешь кое-что получше, чем поцелуй.

Мы снова вошли в дом. В зале было почти темно. Пахло табаком, писко, недопитым пуншем, отыгранной музыкой. Исабель закрыла дверь.

— Отвернись и не поворачивайся, пока я не скажу.

Столкнувшись лицом к лицу с темнотой, я вдруг впервые четко почувствовал, что на меня напал страх. Совершенно необъяснимый страх. Страх, пространство которого начиналось с мысков моих ботинок и простиралось до самого края пропасти, которая была еще неподвластна логическому ходу моих мыслей.

— А теперь повернись.

Я послушался и ощутил, как тысячи тысяч мурашек побежали вверх по моей коже. Исабель лежала на софе, а мурашки были тяжелыми и толстенными. Она подняла платье к плечам, накрыв им свое лицо, но мурашки уже завладели моей шеей. Исабель была нагая, но проклятые муравьи душили меня все сильнее.

В полумраке я различил блеск ее кожи, маленькие дерзко острящиеся груди, увенчанные двумя темными бутонами. Промеж ног виднелся нежный мох, на который падал росинками сноп света, скользящего с улицы. Я задержал дыхание, чтобы муравьи оставили наконец меня в покое.

— Иди ко мне, — прошептала она, шевельнув бедрами.

Встав на колени, я подчинился целиком ее решительным рукам, которые обхватили мою голову, подчинился в надежде, что так сумею побороть свое желание провалиться в тартарары. Я вручил себя этим рукам, доверился им, точно пилоту в небесах. Исабель держала мою голову, позволяя мне лишь слегка касаться губами ее кожи, и вот так повела меня от своих плеч к груди, к животу и, наконец, к заветным полукружьям бедер. Я был самым счастливым аргонавтом в ожидании того мига, когда ему укажут заветное место. Руки ее действовали очень четко. Даже самый легкий ветерок не помешал моему приземлению в долине с волнующейся травой в устье ее раскрытых, как две тропы, ног, чтобы мои губы сумели удобно пристроиться, прежде чем познать неведомый вкус ее тайных губ. И я захотел войти в нее. Жаркое желание пронизывало каждую мою жилочку, оно установило тот ритм сердца и дыхания, который ничем не мог бы помешать моему языку прокладывать дорогу к пучине наслаждения, куда я хотел погрузиться, чтобы потом всплыть на поверхность, потому что чутьем понимал, что счастье находится в этой глубине, увлажненной ее движениями и моими ласками, в глубине, куда должно проникнуть. И я хотел войти в нее, войти хоть умри. Быть может, именно в тот момент я начал сознавать, что любовь — это наивная попытка родиться наново.

— Тебе понравилось? — спросила она вдруг.

— Я люблю тебя, — ответил я, впервые сказав эти слова.

— Тогда приходи в субботу, и полюбишь меня еще сильнее.

Платье разом покрыло ее тело, и куда-то мгновенно исчезли последние муравьи.

Я вышел из дому и поплыл сквозь невесомый воздух. В мыслях моих смешались вкусы, огни, краски, ароматы, мелодии. Шарль Азнавур все повторял — Исабель, Исабель, Исабель [39], потому что я этого хотел, и ощущение счастья разрасталось во мне оттого, что теперь я уже сам знал, что тела не могут утонуть в Мертвом море, раз оно такое соленое. Я чувствовал холод, жар, страх, радость, все сразу и одновременно.

Тино и Бето поджидали меня на углу, и они тоже выглядели счастливыми. То и дело прыгали и хлопали друг друга по спине.

— Нам бы сейчас по бутылочке пильзенского, а?

— Кто бы отказался! Самое оно!

— Ладно. Так и быть, на мои, — сказал я.

Ребята взяли меня за руки с двух сторон и заставили пуститься бегом вместе с ними.

— Ну и? Выкладывай! Как там прощаются с Чабелитой [40]? — спросили они в два голоса.

— Да что вы за мудаки! — резанул я, пресекая расспросы.

Теперь мы шли молча. Я — обозленный на них, а они — на меня. К счастью, нам встретился открытый бар, а пиво, оно старательно помогает сглаживать все шероховатости.

Сантьяго. Сколько лет минуло с той поры? Сантьяго, город, ты все еще там, между холмами и морем, «окруженный символами зимы»?

Оттянуться, зацепить девочку, это было не столь важным, в сравнении с возможностью покрасоваться перед дружками, рассказать им о своих подвигах. Тино и Бето говорили наперебой о недавних победах.

— Заметили? Для начала — глаза в глаза, а там само пошло.

— Не иначе, сработал кримплен, Бетище.

— Нет, серьезно, ребята. У меня свой стиль. Марлон Брандо — лапоть рядом со мной.

— Ну ладно, если речь о стиле, то я тоже не пальцем деланный. В первом же танце сказал Сарите, что у нее такая горячая грудь, что даже мороженное растаяло.

Я слушал их молча. Я не мог и не хотел говорить про Исабель. Впервые я открыл великую ценность молчания. Слово «интимность» било по губам, и это было мне в радость.

Ребята строили планы на завтра. Они условились встретиться с девочками, ну и все, как всегда, — кино, hot-dogs в «Бахамондес», рюмка-другая в «Шез Анри» и затем неизменная прогулочка в благосклонной тени холма Санта-Лусия, «такой греховной по ночам, такой невинной в свете дня» [41].

Воскресенье тянулось невыносимо долго. К великому изумлению моих стариков я весь день просидел в одних трусах и не произнес ни слова. Вечером я видел, как мои ребята шли на свидание, сразу завелся от зависти и, закрывшись в своей комнате, стал читать роман Марсиаля Лафуэнте Эстефания «Я так бы не поступил, чужак» [42], заведомо зная, что ковбои не сумеют заслонить образ Исабель.