Убийцы персиков - Альфред Коллерич Страница 12

В последний раз Ураниос загорелся желанием выразить на холсте не себя, а мир. Весь прежний чувственный опыт он прямо-таки выгрызал из себя. Цэлингзар наблюдал тайную вечерю Ураниоса, ведь и у самого Цэлингзара было ощущение последних времен, и он жил в пространстве, где все было настолько лишено внешней связи, что могло бы совершаться совсем иначе. Если бы Цэлингзар был слеп, он воспринимал бы Ураниоса так же, как сейчас. Ураниос был порождением мыслительных шишек, бугрившихся на лбу Цэлингзара.

И он видел, что все за столом дружно ели и составляли единое целое, возникавшее из единодушного восхищения фазаньими паштетами. Тем не менее кто-то иногда вставал, подходил к стойке с закусками и поражался изобилию. Донеслась фраза о том, что Рудольф Хуна — философ искусства, для Цэлингзара это означало единство, из которого на шаг выступал первый философ, подобно оперному певцу, который вышел к рампе. Цэлингзара удивляло молчание Фрица Целле. Он заметил, что коленопреклонение Ураниоса перед действительностью показалось Целле чем-то поверхностным. Цэлингзар обдумывал фразу: «Этот Фриц Целле — ваятель». Он видел красивые черты скульптора и сравнивал их с четко очерченным, тронутым улыбкой профилем его жены. Он должен был признать реальность Фрица Целле, коль скоро усмотрел его в такой системе отношений. Он увидел его в одной связке с другом Фрицем Цаном, как только подумал, что этот Цан — не скульптор, или что в этом кругу он кто угодно, только не скульптор, настолько бесконечным ему обычно казалось многообразие знатоков и любителей искусства.

Чем дольше наблюдал Цэлингзар застолье, тем реальнее становились для него речи при свечах. Тени на деревянных панелях стен искажали картину вечери. Подсвечники, расставленные между блюдами с холмиками снеди, делали сеть теней еще раскидистее.

Вокруг Цэлингзара равномерно формировалась некая субстанция, которая простиралась над миром во времена Тайной вечери. Паула поднялась, сняла с себя шаль и накинула ее на плечи Розалии Ранц. Князь Генрих восхитился снисходительностью своей гостьи.

Цэлингзар рассматривал князя как некую напористую силу. Ни в ком ином, казалось, не были так разделены статус и человеческие свойства. Прежде всего он сообщал особый колорит всему застольному собранию. У Цэлингзара было такое чувство, что этому вечеру не будет конца. Все, что здесь происходило, было заряжено неведомой для него продолжительностью. Цёлестин стоял у дверей, как будто именно там его место. «У этого князя», — подумал Цэлингзар, — такая чувственная нижняя губа». Ну просто отчеканенная чувственность. В отличие от Ураниоса, который искал мир, князь был этим миром. Его руки противились всему изменчивому. Он мог спустить все, ничего не теряя. Его упорства хватало и на преходящее, и на вековечное. Когда он смеялся, крупные зубы слепили белизной. Он был непоколебимо верен своей цели. Он не ходил, он спускался в поварню, ибо обитал выше. Он кастрировал петухов, потому что не терпел ничего индивидуального. Индивид должен прежде всего иметь общий знаменатель. Он созерцал эту общезначимость на птичьем дворе, который мирно скребли лапами каплуны. А когда он сидел в своей гостиной, его взор ублажали пруды с карпами, «пруды» были больше чем пруды. При его появлении работные люди поднимали глаза и сознавали, что делают работу; пила начинала петь, когда князь шел по шпалам рельсового пути и останавливался перед станиной со стволом, наблюдая, как он распадается на отдельные доски. Князь стоял в сердцевине мира явлений, как замок стоит в середине парка, притягивая каждой своей стороной окрестные поляны — восточную, северную, западную, южную.

Цэлингзар знал, что мир князя был «миром» Ураниоса. Если бы тот нарисовал князя, это уберегло бы его от возбуждения, овладевавшего им, когда он выдавливал краски на палитру. Князь не нуждался в доказательстве собственного бытия. Цэлингзар чувствовал, что, несмотря на свою жовиальность, князь не был только князем круглого стола, умевшим одновременно внимать всем и со всеми вести беседу. Его присутствие простиралось за пределы того места, где он находился. Он пребывал и там, где стояла Розалия Ранц. «Если у него такая чувственная губа, у кого-то должны быть губы с соответствующим рельефом, — размышлял Цэлингзар. — Каким бы своеобразием его губы ни отличались, никак нельзя отрицать существование других губ, совпадающих с нею, как восковой отпечаток. Его губы предполагают только им предназначенную пару». Для Цэлингзара губы князя существовали отдельно от князя.

Цёлестин до сих пор не раскрывал рта. Он стоял в стороне — до востребования. Все повернулись к Цэлингзару, когда тот громко произнес:

— Человек — либо ненужность, либо служит для употребления, если не употребляет в своих интересах других.

— Вот пример всеобщего содружества, — сказал первый философ, указывая на тесное содружество блюд.

Он развел руки и описал ими круг в воздухе. Так он очертил свою мысль о том, что замку необходимы пруды, что ночные светила ищут рыбу, что ни один дом не может существовать без других домов, что сам он не имел бы возможности философствовать, не будь у него большой ели, которая принимает под свою сень философов, призывая их присесть на перекрестья корней. Он медленно опустил руки и ухватился за лацканы сюртука, как бы удерживая себя в вертикальном положении, чтобы не опуститься на стол.

Цэлингзар встал. Он подошел к крайнему окну залы и откинул гардины. Он искал внизу, на площадке, свет, падавший из окон. «То, что я вижу, я, возможно, видел сегодня», — заключил он, глядя на трепетавшую светотень. Слишком часто он чересчур поспешно отделывался от предваряющего момента и потому вынужден был кое-что повторять.

«То, что я вижу, я видел сегодня» — эта фраза была неким самоободрением, снимавшим боль, когда он поворачивался к застольному кругу, из которого доносился слишком самоуверенный голос Ураниоса. «То, что я видел, я не мог не видеть сегодня». Это напоминало ему о той поре, когда он стремился обосновать подобные тезисы. Если бы он сделал это, он растянул бы во времени то, что видел сейчас. «Многообразному необходимо тесное соседство, если не по законам собственного бытия, то в силу положения вещей».

Когда едоки отходили от стола и в очередной раз направлялись к стойке с закусками, они казались Цэлингзару иностранцами в незнакомом городе, не ведающими о намерениях друг друга.

Общество разделилось на группы. Иные вновь наполняли тарелки и ели, стоя с тарелками в руках. Цёлестин собирал и уносил бокалы, Розалия Ранц тем временем приносила новые.

Каргель и Эбли доставили ящик с розовым шампанским. Цёлестин, вернувшийся в залу вместе с Мандлем, откупоривал бутылки. Цэлингзар слышал хлопки пробок и шипение пены. Это был «голос общества». Звон бокалов напомнил Цэлингзару о стеклянном сапожке — кубке Лоэ.

Опустошая бокалы, пирующие бросали их в угол залы. Во время возлияния было очень тихо. В тот миг, когда тишину нарушил звон разбитого стекла, Цэлингзар услышал глубокий вздох Ураниоса. Фриц Целле наступил на осколки и сказал, что разбить ничего невозможно. Сам он путем художнического и экспериментального анализа человеческой головы докопался до глубинной проблемы — первоскрещения. Оно восходит к кресту. Подобно тому, как всякая горизонталь предполагает вертикаль, простой крест тянет за собой крест диагональный. Пересечение — знак активности. Оно устремлено к точке относительного покоя, и, как повсюду в мире, здесь оно также означает, что эта точка есть единство покоя и напряжения. Все слушали эту неожиданно грянувшую речь, не сходя со своих мест. Только Ураниос расхаживал взад и вперед.