Магический бестиарий - Николай Кононов Страница 12

Я словно освобожден в этом перемещении от всякой суеты. Мне предстоит только чистое чувство жизни, измененной и вновь неизменно переживаемой – дотла, до иссякания и неузнаванья.

Мне кажется, что мне почти больно.

Почему Гагин дом так далеко?

Какие циклопические дали здесь.

Ведь теперь первую часть пути я миную, как понурое угнетение тем, что почти все от меня отдвинулось куда-то, чуть дальше небытия, и я хочу снова все преодолеть и освободиться, выпростаться из этой непобедимой азиатской цепкости. Ну, пролистать в лучшем случае.

Огромная, нечеловеческая высота моста, куда я вознесен, медленное движение по забитому грузовиками двухполосному узкому шоссе, – все это шантажирует мое чувство покоя, с которым, невзирая ни на что, я не желаю расставаться.

В отдаленные Гагины пенаты я хочу доехать, как всегда, спокойным и в меру счастливым.

Это мне необходимо, как прививка для путешественника в малярийные страны. Тем более что эта высота намекает на легкую возможность и моего исчезновения.

Об этом я не хочу еще думать.

3

Давний непристойный эпизод словно бы сгущается во мне тенью дикой поры.

На этом отрезке меня преследуют Эринии, обряженные в тоскливые солдатские робы.

Мы с Гагой внешне немного схожи: перепелесые недлинные волосы, даже, может быть, одинаковой длины, только лежат несколько по-разному: у Гаги совсем прямо, у меня, как ни причесывай, как-то кудлато; еще – вытертые дешевые джинсы, выгоревшие тишотки, сандалии на босу ногу.

Да и рост у нас средний – пожалуй, почти одинаковый.

Я, честно говоря, хотел бы именно рост подвергнуть тщательному сравнению, проверить его сейчас. Встав с Гагой – спина к спине, вытянувшись и вздохнув. Гагин отец может приложить к нашим макушкам большой треугольник. Это единственное, в чем мне хотелось бы еще раз удостовериться.

Точного цвета Гагиных глаз я, пожалуй, сейчас и не припомню. Темные, темные, темные. Узкие зрачки еще чернее.

А сочинять не хочу.

Мы сидим друг за другом в одинаковых позах по ходу движения.

Как вольные гребцы в триере, бросившие весла.

Мне виделись тощая шея и крутой умный затылок Гаги, просвечивающие сквозь неровную отросшую, совсем немодную даже по тем временам стрижку.

Цепочка из белого металла на шее.

Между нами, стоит сказать об этом, сквозит, наличествует и исчезает странный знак, объединяющий и одномоментно мешающий нам объединиться.

Не равенство, и не тождество, но и не вульгарное подобие.

Меня это пугает, но порой это мне очень нравится.

Ведь не близнецы же все-таки мы.

Вот узел моих воспоминаний.

Перед моими глазами вырастает, как в сказке про Ундину, плотный лес солдатских тел, загромождающих проход.

Будто волшебница бросила мне под ноги зеленый военный гребень.

Или они – штабель пропитанных гудроном шпал, поставленный на попа.

Они будто специально столпились в дерзкую толпу вблизи нас.

Сконденсировались из внезапно почерневшего воздуха.

Ближе к вечеру.

Они нехорошо, маслено осклабясь, переглядываются, перемигиваются, плотоядно пожевывают губами какую-то лютую недоступную нам общую жратву.

Я и сейчас их отчетливо вижу, жующих.

Я их чую.

Ночной запах раздолбанной черной кирзы.

Растоптанная тишь преступной казармы.

Государственный, казенный ветер вечно возобновляемой дезинфекции.

Сначала я ничего не понял.

…Ну, они тоже ведь молодые задорные люди, мы учились с ними в одной нехорошей школе, стригли ногти примерно одними тупыми ножницами, мылись почти одной водой, терлись одной мочалкой, и я мог быть на их несчастном военном месте, а они – на моем штатском, счастливом.

Я сижу, потупясь.

Ну-ну, они вот просто так толпятся себе, ну, чуть нарочито толкаются. Ну и что с того…

Играют, поигрывают. Пусть немного грубовато… Нарушают оскорбляющее их молодые мозги плотское равенство устава, батальонное замещение.

Ведь они в армии – и имеют отношение к смерти, как было сказано о военном человеке, то есть о каждом из них: «он – получивший предупреждение».

Молодая неодолимая скука откуда-то изнутри ведь столь по-разному управляет всеми нами.

Мы глазеем или читаем, а они пихаются.

«Но мы читали разные книжки», – думаю я.

Они хотят эту кромешную скуку рассеять, развеять, взболтать и легко растворить.

Но мы-то тут, а они – почти там, на той территории, откуда посылают предупреждение.

Но только отчего же возле Гаги их простое двоичное движение как-то сгустилось, хотя почти ничего не произошло?

Оно словно приобрело еще одно сложное измерение, опознаваемое мной только при усилии и в большом волнении.

Зашедшиеся во внезапном припадочном блеске звезды на латунных пряжках, засаленное почернелое галифе, ставшее плотным и твердым, как панцирь, заскорузлые лапы, торчащие из рукавов перепачканным инструментом.

Эти детали образовывали еще один нечитаемый властный, попирающий меня символ.

Выше я не гляжу, так как они оттуда. С той высоты неотрывно они смотрят на меня и на Гагу. Может быть, смотрят каким-то еще иным способом, не только глазами.

Я это напряженно чую.

Я боюсь перехватить жесткие лучи их всепроницающих взоров.

…Короткое тело, развернутое, как грозовое облако в профиль, липко припало-приникло-прижалось к Гагиному тощему плечу чересчур-слишком-безумно-тесно, еще теснее, еще, и, заходив ходуном, стало тереться-вдавливаться-колотиться, дрожа в несуществующую преграду стенобитными упорными толчками.

Будто войти можно было, только растолкав и уплотнив.

Как шатун случайно запущенного боевого механизма, сбросивший дрему.

Как одичавшая клоунская реприза, от которой зрителю первого ряда невозможно уклониться.

Толкучка вокруг нас густела, как несъедобное варево.

Это было непомерно, несоизмеримо с моим знанием о бытии, о его стройности и целесообразности.

Особенный непристойный студень.

По его поверхности заходили волны преступного и потому еще более острого общего удовольствия.

Солдаты сбивались друг с другом в единое мясное тело, и я чуял марево тельного духа, вырвавшегося из-под завернутой шкуры, подрезанной и завернутой фартуком.