Иностранные связи - Элисон Лури Страница 12

Фред сворачивает с Хай-стрит к станции метро «Хэмпстед», спускается внутрь, покупает билет до «Ноттинг-Хилл-Гейт» и заходит в старый железный лифт, по стенам которого развешаны плакаты с полуобнаженными красотками. Лифт погружается в холодную, сырую шахту, а Фред — против воли — в пучину воспоминаний.

Октябрь, три с лишним года назад. Фред и Ру, с которой он был знаком три дня, лежали в заброшенном яблоневом саду, на холме возле фермы ее матери и отчима, а их лошади щипали жесткую, высокую, жухлую траву на ближнем лугу.

— Знаешь что? — сказала Ру, повернувшись на бок. На ее теплой смуглой коже играли тени, как на спелых полях в солнечный день, когда по небу бегут облачка. — Это неправда, что когда сбываются наши детские мечты, то остается одно разочарование.

— Ты представляла себе что-то похожее? — Фред лежал не шевелясь на спине и смотрел сквозь сетку ветвей на небо, ярко-синее, как пламя газовой горелки.

— Еще бы! Однажды за мной прискачет мой принц — и тому подобную чушь. Лет с семи, наверное.

— В таком нежном возрасте — и уже?..

— А что? О периоде скрытой сексуальности у детей я узнала только в университете, но в детстве, сколько себя помню, пыталась заставить мальчишек играть в доктора, только им обычно не очень-то хотелось. Разумеется, я не знала, что случится после того, как приедет принц. Представляла природу вокруг, и самого принца, и как он выезжает на коне из леса — точь-в-точь как ты, только в моих детских мечтах ему тоже было семь.

— Тогда ты и научилась ездить верхом?

— Нет. По-настоящему я тогда не умела. — Ру приподнялась. Ее толстая темно-рыжая коса (того же оттенка, что и шкура у ее лошади по кличке Шара) расплелась во время их недавней любовной битвы, и теперь волосы струились по спине, распускаясь будто по собственной воле. — Мне страшно хотелось, но было негде — разве что летом в лагере, всего пару недель. А по-настоящему я научилась только в тринадцать, когда мама познакомилась с Берни. А ты?

— Не помню точно. Одно из первых воспоминаний детства — как меня у дедушки сажали верхом на пони. Он казался мне высоченным, как гора, и широким, как диван. Было мне тогда года два-три.

— Везет же некоторым! — Ру сжала кулак и шутливо стукнула Фреда, но удар вышел довольно сильный. — Я бы все за такое отдала — с детства обожала лошадей, и почти все мои подруги тоже. Мы просто с ума по ним сходили, честное слово.

— Да, встречал таких девчонок. Интересно, откуда это у вас? Наверное, дело в том, что мы живем в мире машин и женщинам, даже маленьким девочкам, в нем еще тяжелее, чем мужчинам.

— Некоторым женщинам. — Ру передернула плечами. — Есть еще и объяснение в духе Фрейда, но, по-моему, это чушь собачья. Никогда не представляла себя с конем, мне казалось, что я сама — лошадь. И всем подругам моим — тоже, честно тебе говорю. У нас в младших классах было два сорта девчонок: паиньки, которые любили наряжаться, печь печенье и играть в куклы, — и я с подругами. Мы носились по улицам в старых джинсах и кроссовках, возились в грязи и обожали лошадей. Мне кажется, лошади для нас означали свободу, силу, движение. Нам не хотелось быть обычными девчонками, такими, как все.

— Помню я этих девочек-паинек. Толку от них было мало. — Фред притянул Ру к себе. — О-ох! Слушай, — спросил он немного погодя, — а твоя прогулка верхом впервые вот так заканчивается?

— Ну, как сказать. — Ру тепло дышала ему в лицо. — Пару раз, конечно, случалось. — Ру отодвинулась, чтобы лучше видеть Фреда. — Но это было совсем не то. Многие мои знакомые парни не умеют ездить верхом или умеют, но совсем неважнецки, только строят из себя хороших наездников, и выходит еще хуже. А те, кто умеет, — по большей части милые дурачки, которых и мужчинами-то не назовешь. Вроде моих сводных братьев… Я ни разу еще никого сюда не приводила. В это место — никогда. — Ру понизила голос, заглянула в глаза Фреду.

— Спасибо.

— Только не воображай, что ты такой особенный, — поспешила добавить Ру. — Но нельзя же до конца дней ждать какого-то дурацкого принца. Я ведь старею — вот и подумала: сейчас самое время.

— Нечего сказать, старушка — всего-то двадцать два. — Фред погладил ее по щеке, но Ру отвернулась, подперла рукой подбородок и устремила взгляд сквозь ветви на склон холма, на лошадей.

— А еще из-за Шары. Знаешь, я тебе уже говорила, что прошлой весной хотела убраться из Бостона подальше: мой начальник в газете был женоненавистник и гадина, и с моим тогдашним парнем дела шли хуже некуда. Возвращаться домой было необязательно, я могла бы податься в Нью-Йорк или на Западное побережье — мне там предлагали неплохую работу. Но мне хотелось быть рядом с Шарой. Кто знает, а вдруг она последний год так скачет? Она мне почти ровесница, а после двадцати лет с лошадью всякое может случиться. Хорошую скорость она еще набирает, но устает сильно. Можно было, конечно, любую другую лошадь взять, но это совсем не то. В мечтах я всегда представляла себя верхом на Шаре — по-другому и быть не могло, понимаешь? Да и на дворе уже октябрь, еще неделя-другая — и настанут холода, и тогда на улице уже не покувыркаешься. Выходит, сейчас — или никогда. — Ру невесело засмеялась. — Так что не думай, что ты такой особенный, — повторила она.

Но Фред думал, что он и вправду особенный, — и торжествовал.

Недолго же длилась его радость. Сейчас Фред ходит взад-вперед по холодной, полупустой платформе лондонского метро, а в ушах у него снова звучат недавние слова Джо, Дебби и других приятелей и родственников, кое-кто из которых не постеснялся поздравить Фреда, когда его брак развалился. Большинство из них с самого начала были от Ру не в восторге. Им казалось, что она не та девушка, в которую мог бы всерьез влюбиться Фред, и они поздравляли его с выбором только из вежливости.

К примеру, отец Фреда сказал: «Недурна, спору нет. И кажется, очень добрая девушка. На ее фотографиях мексиканских трущоб видно сострадание. Человек она прямой, говорит что думает. Будьте счастливы». Ру снимала сезонных рабочих-мексиканцев на севере штата Нью-Йорк, но Фред уже устал исправлять подобные ошибки отца — тот привык мысленно отгораживаться от любого общественного зла.

Фред вспомнил и тогдашние слова Джо и Дебби: «Те фотографии, что Ру делала на дискотеке, очень необычны. Видно, что она свое дело знает». — «Сил ей, похоже, не занимать». — «Занятное было у нее платье, с красной вышивкой и все в блестках — албанское, что ли?» — «Она очень похожа на одну студентку из Нью-Йорка. Мы удивились, когда узнали, что она выросла в Коринфе».

На самом деле это значило, что Ру слишком беспокойна, шумна, чересчур интересуется политикой, ведет богемный образ жизни и еврейка к тому же. Между прочим, Джо и сам еврей, но совсем другой породы: отшлифован Принстоном, эрудирован, скромен.

Большинство родных Фреда и многие из его друзей по аспирантуре рады, что Ру, как выразился один из них, «сошла со сцены». И убеждены — или, по крайней мере, надеются, — что она больше там не появится, а останется навсегда в странном, мрачном мире своих фотографий. И только мать Фреда, напротив, от всей души желает, чтобы ее сын и Ру помирились. Вероятно, не хочет нарушать семейные традиции. Фред помнит, как мать говорила совсем по другому поводу со спокойной гордостью: «Ты знаешь, милый, в нашей семье до сих пор не было ни одного развода». Но это не единственная причина, мать с самого начала искренне привязалась к Ру, несмотря на то что они совершенно разные: Ру — богемная, шумная и все такое прочее, а Эмили Тернер — настоящая леди, с безупречным вкусом, с ровным, приятным голосом.