Дорога на Вэлвилл - Т. Корагессан Бойл Страница 12

Доктор рывком встал и принялся расхаживать по кабинету (на ходу ему легче думалось). При всех разговорах о биологическом ритме и здоровом образе жизни, Келлог себя не щадил, работая с четырех утра до полуночи семь дней в неделю. Спать? Какая чушь! Некогда ему спать! Он путешествовал (Алжир, Италия, Мексика, Париж, Лондон, Лиссабон), выступал с лекциями перед Североамериканской ассоциацией производителей арахиса и Всеамериканским конгрессом молочной промышленности, диктовал книги («Простые факты о сексе», «Чудо природы человек», «Искалеченная толстая кишка», «Здоровый завтрак. Руководство» и многие другие), руководил своим Санаторием, возглавлял Общество межрасового сотрудничества, являлся президентом Американской лиги активного здоровья и полудюжины других организаций, да еще умудрялся проводить ни много ни мало по двадцать пять полостных операций в день. И если у него оставалось мало времени на Эллу (бедняжка в последнее время оглохла и вообще сильно сдала) и сорок два приемных чада, то кто посмел бы кинуть в него за это камень?

– Джордж! – Доктор, опустив голову, продолжал ходить взад-вперед. – Ты меня огорчаешь. Нет, если говорить начистоту, твое поведение меня крайне возмущает. Я принял тебя в свою семью. Спас тебя. Ведь твоя мать была просто… просто…

– Валяй, не стесняйся, говори как есть: шлюхой. Она была шлюхой.

– Ты прекрасно знаешь, Джордж, я не употребляю подобных слов.

Джордж изогнулся в кресле так, словно был без костей. Потом заерзал, завозился, будто собирался вжаться в ткань обивки, сложил из грязных пальцев пирамидку и осклабился. Ждал, что будет дальше.

Келлог все вышагивал по кабинету, блики поигрывали на защитном козырьке. У себя в кабинете доктор неизменно его надевал – он помогал скрывать выражение глаз. В козырьке Келлог диктовал, отдавал приказания персоналу, проводил неприятные беседы – например, такие, как вот эта. Доктор шумно вздохнул, его лицо исказила гримаса отвращения.

– Ты у меня как кость в горле, Джордж, и я не могу понять почему. Я дал тебе образование, дал тебе все…

Смех Джорджа, резкий, как удар волны о борт корабля, оторвал Келлога на полуслове.

– Ну, и что же такое ты мне дал? Пять минут своего драгоценного времени? Шлепок по заднице? Неописуемое счастье прислуживать задаром у тебя в доме? – Джордж вскочил на ноги, глаза его налились кровью, голова тряслась от бешенства. – Моя жизнь – кусок дерьма, ясно? Кусок дерьма!

Джон Харви Келлог резко развернулся всем корпусом. Даже под тенью козырька было заметно, что его губы дрожали.

– Неблагодарный, – задыхаясь, выговорил доктор. – Жалкий бродяжка, у тебя вместо рта помойка. Ты ешь мясо. Ты… ты…

Он не мог больше говорить. Это плохо действовало на сердце, на нервы, на пищеварение. Джордж – величайшая ошибка его жизни, вне всякого сомнения. И хотя доктору очень не хотелось это признавать, но в глубине души он всегда знал – винить в этом он мог лишь самого себя. Гордыня – вот суть этой ошибки.

Тринадцать лет назад в Чикаго после очередного выступления Келлог вкушал вегетарианскую трапезу в компании докторов из педиатрической больницы «Добрые самаритяне» – Йоханнеса Скула, Мортимера Карпентера и Бена Чилдреса – и поневоле оказался втянут в спор о воспитании детей. Карпентер и его коллеги утверждали, что все дело в происхождении – «От худого семени, Джон, не жди доброго племени», – но доктор Келлог, свято веривший в человеческую способность к совершенствованию, настаивал на обратном. Человека делают среда и воспитание, убеждал он, воздевая палец го'ре; любой ребенок из трущоб, несчастное дитя улицы, плод отбросов человечества, вырастет достойным гражданином и ценным членом общества, если его вовремя вырвать из неблагоприятной среды и дать надлежащее воспитание.

– Дайте мне наихудший экземпляр, какой только сумеете найти, – заявил он, – самого безнадежного ребенка в Чикаго. Я усыновлю его (так же, как всех остальных своих детей) и гарантирую вам, что из него вырастет образцовый гражданин. Я уверен в этом, джентльмены. Ни минуты не сомневаюсь.

Увы, он ошибся.

Джорджа (тогда его называли попросту Хильдин сынок, имени у мальчишки не было) нашли в нетопленой лачуге в районе трущоб на Южной стороне Чикаго – ребенок сидел рядом с трупом матери. Полиции так и не удалось определить, давно ли она умерла – холодная погода задержала процесс разложения, – но пятна на горле и синяки на лице позволяли предположить, что смерть наступила отнюдь не по естественным причинам. Никто не знал, сколько просидел тут мальчик и какое преступление совершилось на его глазах – кутавшийся в драное одеяло шестилетний заморыш не умел говорить. На полу рядом с ним валялись огрызки свечных огарков, которые он жевал, пытаясь избавиться от мук голода.

Келлог взял его к себе, дал имя Эллиного дяди и собственную фамилию. К тому времени в доме жили восемнадцать детей. Среди них было четверо мексиканских мальчиков, которых доктор подобрал во время путешествия в Гвадалахару и Мехико; три девочки-сиротки из Сан-Франциско; а еще маленький мулат, которого нашли в Гранд-Рапидс, – он бродил по улицам с ожогами второй степени на груди, бедрах и подошвах. Дом, или резиденция (как его все называли), доктора был выстроен год назад и спланирован так, что в нем могла поместиться уйма людей. Двадцать комнат, собственные покои у доктора и его жены (несмотря на все долготерпение, у Келлога время от времени возникало желание уединиться, сбежать от непрерывной какофонии детских воплей и визгов), кабинет, библиотека, несколько ванных, комната для стенографирования (желание диктовать очередную книгу всегда возникало у доктора спонтанно), маленькая лаборатория и гимнастический зал для детей.

Мальчики и девочки были распределены по комнатам сообразно возрасту и полу; их обслуживал и обучал персонал Санатория. Никаких излишеств и все атрибуты Естественной Жизни: с утра физические упражнения, свекольное суфле на завтрак, суп из окры на обед и по трехунциевой кукурузной котлете на ужин. Разумеется, предполагалось и трудовое воспитание. Джон Харви Келлог твердо придерживался двух главных принципов: работа закаляет характер и кто не работает – тот не ест. Малышам поручалась несложная работа по дому, во дворе и в саду; те, кто повзрослее, после школы помогали в Санатории.

И его дети преуспели в жизни. Все. Мексиканские мальчики, братья Родригес, стали дипломированными врачами, шесть девочек – медицинскими сестрами. Их речь была грамотной, жилье аккуратным, внешний вид безупречным. Доктор гордился ими не меньше, чем другими своими творениями – кукурузными хлопьями или электрическим одеялом. Все его дети укрепляли престиж Бэттл-Крик, Санатория и великой, прогрессивной, демократической страны, давшей им возможность выйти в люди.

Все, кроме Джорджа.

С самого начала мальчик рос угрюмым и замкнутым – скорее палец себе откусит, чем улыбнется. Он не хотел (или не мог) разговаривать, вырывал страницы из книг, портил свою парту в классной комнате, отказывался надевать гимнастический костюм и беспрестанно дрался с другими детьми. Низкорослый, вечно чем-то испачканный (несмотря на незыблемые правила соблюдения личной гигиены), с постоянно мрачным взглядом. Настоящий маленький смерч, несший горе и разрушение.