В чреве кита - Хавьер Серкас Страница 12

Будто только что заметив, что я тоже еду в машине, на въезде в Барселону Торрес сменил тему разговора и обратился ко мне с интересом, показавшимся мне неподдельным, задавая мне вопросы о моей работе, о делах в университете и о Марсело Куартеро, чьи лекции, похоже, он посещал в пору студенчества. Я еще продолжал отвечать, когда в районе Виламари Торрес указал поворот и произнес:

— Здесь, пожалуйста.

Я остановился, и Торрес попрощался со мной, дружески положив мне на плечо потную руку. Потом он обратился к Луизе:

— Тогда до вторника, так?

— До вторника, — повторила Луиза, оборачиваясь к Торресу. — И не забудь фотокопии.

— Я их сразу же отложу, — пообещал он, открывая дверцу машины, и, уже поставив ногу на асфальт, добавил с улыбкой, глядя на меня в зеркало заднего вида: — Береги себя, Луиза.

Дома, пока Луиза распаковывала вещи и принимала душ, я коротал время в своем кабинете, скользя взглядом по наброскам статьи об Асорине и жадно затягиваясь сигаретой. Я глядел сквозь стекло на последние всполохи заката над зданиями напротив и старался обрести присутствие духа. Охваченный неуверенностью и угрызениями нечистой совести, я был не в силах думать ни о чем другом, как о заранее пугающей меня реакции Луизы, когда я ей сообщу о своем романе с Клаудией. Я размышлял: «Чем позже я ей расскажу это, тем хуже». Помнится, в какой-то момент я с непонятным чувством уставился на ключи Клаудии, спокойно лежавшие на виду на краешке моего рабочего стола; при одной лишь мысли, что Луиза войдет в комнату и спросит меня о них, у меня подкосились ноги, так что я поспешил их спрятать в коробку для компьютерных дискет. Справившись с испугом, я стал листать свой ежедневник и обнаружил, что во вторник, кроме начала учебного года, еще состоится первый сентябрьский экзамен, второй экзамен назначен на четверг, а последний — в следующий понедельник. Чтобы отвлечься, я включил компьютер и заставил себя подготовить материалы ко всем трем экзаменам. Затем я их распечатал, сложил в папку и убрал в портфель.

Во время ужина мы, в основном, говорили о беременности Луизы. Она в подробностях описывала появившиеся у нее недомогания (изменились вкусовые ощущения, иногда мутит и подташнивает, появилась повышенная чувствительность к запахам) и какое-то время увлеченно превозносила преимущества того, что ребенок появится к концу учебного года. Я вспоминаю, что, слушая ее, в какой-то момент я вдруг подумал, что Луиза настолько погружена в мечты о будущем младенце, что даже из вежливости не поинтересовалась, как я провел эту неделю один в Барселоне. Эта мелкая бестактность удивила меня и в то же время доставила мне облегчение (во-первых, потому, что она никак не укладывалась в обычное поведение моей супруги, а во-вторых, потому, что позволяла мне отложить на время откровения, намеченные на этот вечер), но самое главное то, что она заставила меня осознать странное впечатление, которое я пытался гнать от себя с момента встречи с Луизой в аэропорту и которое в этот миг настигло меня с силой непоколебимой уверенности: женщина, сидящая передо мной, — это не Луиза, а некто, тщательно изучивший и присвоивший себе ее черты, жесты и голос, это самозванка, и разоблачить ее может лишь мое ледяное равнодушие при звуке ее речи. Однако я постарался не поддаться этой кошмарной мысли, и, быть может, с намерением избавиться от нее (или же потому, что обсуждение ее беременности причиняло мне значительно большую неловкость, чем я намеревался допустить), я собрался прервать монолог Луизы и перевести разговор на конгресс в Амстердаме. Эта невинная уловка сработала, по крайней мере, чтобы развеять мучивший меня морок, ибо мое равнодушие и вместе с ним непостижимый страх, что другая женщина заняла место моей жены, — все это рассыпалось в прах, как только Луиза принялась расточать комплименты в адрес Торреса, в превосходной степени комментируя смелость его идей, широту эрудиции и строгость аргументации; и когда я, наконец, предварительно вставив в ее панегирик ряд сарказмов и придирок, все же упомянул о том, как отвратительно у него потеют руки, Луиза растерянно заморгала, смутилась и лишь через несколько секунд стала меня упрекать. Она говорила мягко, но затем, словно ей вдруг удалось невольно разгадать тривиальную загадку, раздражение на ее лице сменилось веселым недоумением. Она спросила:

— Ты ведь не собираешься ревновать, правда?

Сейчас, наверное, я бы связал вопрос Луизы с тем, что мы все идем по жизни в одиночку, что никого существование других людей особо не интересует и, скорее, представляется лишь досадной помехой, которую следует преодолеть; но в тот момент я отнес ее вопрос на счет пропасти, возникшей между Луизой и мной благодаря вмешательству Клаудии, или на счет ржавчины, исподволь и незаметно разъедавшей основы нашего брака и внезапно обнаружившейся после встречи с Клаудией. В любом случае, мне показалось невероятным, что у Луизы могло зародиться подобное подозрение, и именно тогда — быть может потому, что уж слишком давил на меня груз невысказанного, или из-за необъяснимой тяги к слепой жестокости, вынуждающей нас порой ранить наших любимых, — высмеяв нелепое предположение Луизы, я собрался с мужеством и заявил:

— Нам надо поговорить как можно раньше, Луиза.

Фраза повисла в воздухе, как звук лопнувшей струны на скрипке. За ней последовала тоскливая пауза, мое мужество испарилось, и у меня не осталось никаких сил вступать в дискуссию. К счастью, силы Луизы тоже были на исходе, но об этом я узнал лишь после ее ответа на мою реплику, заставившего меня последовательно испытать три разноречивых чувства: сперва панику, затем смущение и, под конец, облегчение.

— Я уже в курсе, Томас, — произнесла она со смесью усталости и недовольства в голосе, словно мои слова не явились для нее сюрпризом.

— Но сейчас мне не хочется об этом говорить. Кроме того, — нелогично добавила она, помолчав, — я пообещала ей, что завтра мы у нее обедаем.

Я сам едва расслышал свой слабый голос, задающий вопрос:

— У кого?

— У моей матери. У кого еще?

Поскольку часы, проведенные с Клаудией, стерли все из моей памяти, или потому, что все рано или поздно забывается, у меня совершенно вылетело из головы, что в среду Луиза позвонила мне из Амстердама подтвердить дату и время своего возвращения, а я воспользовался случаем и рассказал ей оскорбленным тоном, хорошо маскирующим удовольствие сделать бесплатно маленькую гадость, что ее мать проиграла триста тысяч песет в казино и, как уже не раз происходило при подобных обстоятельствах, обратилась ко мне в отсутствие Луизы, чтобы я одолжил ей денег на жизнь до конца месяца или, кто знает, на еще одну неудачную ночь в казино.

— Завтра у нее день рождения, — продолжала Луиза. — Мне казалось, я тебе говорила. — И добавила извиняющимся голосом: — Я ей обещала, что мы придем поздравить.

Вряд ли в ту минуту меня что-либо могло прельстить меньше, чем перспектива семейного праздника. Наверное, мне следовало отказаться, и, возможно, я даже испытывал искушение поступить именно так, но тогда я не смог возразить, быть может потому, что непроизвольный испуг, вызванный словами Луизы, оставил во мне этакое смутное ощущение благодарности, всегда наступающее после исчезновения непосредственной угрозы.