Обнаженные мужчины - Аманда Филипаччи Страница 12

Наступает день второго сеанса у леди Генриетты. Я покупаю ей ландыши в горшочке – это мои любимые цветы. Ландыши ей нравятся, она нюхает их и ведет себя очень вежливо и правильно, мне хочется назначить ей свидание. Но следует немного подождать и посмотреть, как пойдут дела.

Как в прошлый раз, она просит меня лечь в самой удобной для меня позе. Она пишет меня, грызя марципановых львов, и я чувствую себя великолепно. Я даже становлюсь самоуверенным и продолжаю говорить о своей жизни.

Через пятнадцать минут Генриетта кричит:

– Сара!

В комнату входит высокая девочка. У нее длинные белокурые косы, и она напоминает мне героиню из детской сказки – не то Алису в Стране Чудес, не то Гретель. Она такая хорошенькая, кожа у нее такая гладкая, а черты такие совершенные, что она похожа на мультипликационный персонаж. На девочке белые гольфы, в руках – кукла Барби. Я не могу определить, сколько девочке лет. Тело довольно развитое, и оно нелепо выглядит в детской одежде, но лицо у нее, как у маленькой девочки.

Она подходит к Генриетте и останавливается рядом, разглядывая меня.

– Что ты думаешь о моем новом натурщике? – спрашивает Генриетта девочку.

– Превосходен, – отвечает та. – Где ты его нашла?

– В кафе. Он ел желе.

– Я никогда не видела более ярко выраженного М.О.И.

– Спасибо, – говорит Генриетта. – Джереми, это моя дочь, Сара. Сара, это Джереми.

Мне хочется спросить у них, что такое М.О.И., но из-за ужасно неловкого положения, в которое я сейчас попал, мое любопытство быстро проходит. Сара подходит ко мне и протягивает руку. Я настолько шокирован тем, что эта маленькая девочка видит меня голым, и что у Генриетты есть дочь, и что эта девочка приблизилась ко мне и хочет, чтобы я коснулся ее, в то время, как я голый, что сначала я не шевелюсь. Я чувствую, что любое движение подчеркнет мою наготу. Но девочка тоже не двигается. Она просто стоит с протянутой рукой, так что в конце концов я ее пожимаю. В горле у меня комок – так бывает, когда смотришь печальный фильм и стараешься не расплакаться.

– Сара, у меня тут небольшая проблема, – говорит Генриетта. – Мне нужно твое мнение эксперта. Предполагается, что Джереми лежит в самой удобной для него позе, но что-то не так.

– Ты права, – соглашается девочка. – Все не так. У него очень напряженный вид. И он тебе солгал. Это не самая удобная для него поза. На самом деле ему совсем неудобно.

Я поражаюсь ее проницательности. Я лежу в довольно неудобной позе, но не пытаюсь ее изменить.

– Скверный, скверный Джереми, – говорит Генриетта, грозя мне кистью. – Вам же неудобно. Как же вы можете рассчитывать, что я хорошо выполню работу, если вы меня обманываете? Пожалуйста, Сара, сделай что-нибудь.

Сара становится прямо передо мной и просит:

– Встаньте.

Я встаю. Я никогда, ни разу в жизни так не чувствовал, что у меня есть пенис. Самое большое мое желание сейчас – чтобы меня кастрировали, и я стал, как кукла, с гладким местом вместо члена.

Сара кладет на кушетку розовую ткань и просит снова улечься в самой удобной позе. Я подчиняюсь. Она прикрывает мне ноги уголком розовой простыни и спрашивает у матери:

– Ну как?

– Ты гений, дочь моя. Спасибо. А теперь беги готовиться к своему уроку танцев с фокусами.

– Пожалуйста, – просит девочка. – Я сегодня в самом деле не хочу идти. – Ну пожалуйста.

– О, ну давай же, это всего два раза в неделю.

– Это много. Не говори: «только». Это так много!

– Но ты всегда в таком хорошем настроении после этого.

– Это потому, что я знаю, что у меня целых три чудесных дня покоя до следующего дурацкого урока танцев с фокусами.

– Никаких отговорок. Давай, давай, – произносит Генриетта пронзительным голосом нянечки Мэри Поппинс.

Сара уходит с раскрасневшимися щеками, бросая на мать сердитые взгляды.

Генриетта говорит мне:

– У Сары изысканный вкус. Ей всегда удается найти идеальную позу для моих натурщиков. И она совершенно точно знает, какой реквизит использовать.

– Вы хотите сказать, что всегда позволяете ей видеть обнаженных мужчин?

– Конечно.

– Сколько ей лет?

– Одиннадцать.

Я решаю сменить тему, не желая, чтобы ей показалось, будто я ее критикую. Мы беседуем о приятных вещах. Через час она сообщает мне, что портрет закончен или что по крайней мере она сможет теперь закончить его без меня. Она предлагает мне прийти и взглянуть на него в следующую субботу, когда он будет совсем готов и высохнет. Мне грустно, поскольку я боюсь, что наша следующая встреча станет последней.

Потом я вспоминаю, что хотел спросить о судьбе моего портрета.

– Я знаю, что не очень красив, – говорю я. – Почему вы меня выбрали?

Она мило улыбается – вероятно, из-за моей скромности, – и отвечает:

– Для журнала у меня есть безукоризненные натурщики, а те, что несовершенны, служат для искусства. Я нахожу, что писать несовершенных гораздо интереснее. Таким образом вы признаете изъяны жизни. – Она резко останавливается, затем продолжает: – Простите. Я только что поняла, что, возможно, вас обидела. Приношу свои извинения.

– Я совсем не обиделся. – Это не так. Я обиделся. Она выбрала меня в качестве несовершенного натурщика, воплощающего изъяны жизни. Я лгу ей, так как хочу, чтобы она продолжала говорить и высказала все ужасные мысли, которые у нее на уме. Тогда я с самого начала буду знать, что она думает обо мне на самом деле. Я пытаюсь притвориться непринужденным и оживленным.

– Можно мне взглянуть на портреты ваших несовершенных натурщиков? – осведомляюсь я.

– Конечно.

Она ведет меня в другой конец комнаты и вынимает картины из огромных шкафов. Затем прислоняет их к стене. Некоторые из них весьма забавны. Все они намного хуже меня, и это меня удручает.

– Вы полагаете, что я выгляжу так же плохо, как они? – мрачно спрашиваю я.