Мойры - Марек Соболь Страница 12

Любовь моя.

Еще месяца не прошло — а мне кажется, целая вечность, — с тех пор как я видела Тебя в последний раз. Это будто другая эпоха, все скрыто туманом, даже не могу передать одним словом, о чем я, собственно, тоскую. Знаю только, что вокруг меня все замерло, и я сама замерла, застыла, сделав полшага между тем временем и каким-то новым, которое, может быть, наступит…

Не знаю, почему именно сегодня я пишу Тебе. Проснулась с таким желанием, а разбудило меня солнце, впервые в этом году по-настоящему яркое. Сегодня Страстная суббота, день на удивление погожий, словно Господь Бог решил немножко побаловать себя в свой самый большой праздник. Наконец потеплело, перед кафе появились столики, расставленные на скорую руку и как бы временно. За столиками сидят люди, радуются нежданному теплу, от которого успели отвыкнуть за год, и непременно подставляют лица солнцу. Среди них сижу и я, попиваю кофе и пишу Тебе. Солнце отражается от белого листа, я щурюсь и невольно улыбаюсь, чувствуя, как горячий луч растапливает во мне огромный кусок льда, пусть хоть немного подтает.

Уже почти месяц прошел, любопытства у всех поубавилось, однако нет-нет да спросят: «Как ты?», «Как дела?» — и смотрят так, будто хотят добавить: «Наверняка не супер, по тебе видно». Чаще всего отвечаю машинально: «Хорошо», «В порядке», только бы отделаться, и иду дальше, но иногда черт дернет, а может, из вредности начинаю говорить, что плохо, мол, тяжело, и тогда тот, кто спрашивал, вдруг становится рассеянным, и я знаю, что ему хочется лишь одного — найти какой-нибудь пристойный повод, предлог, чтобы уйти, исчезнуть, избавиться от меня. Вижу детское счастье на их лицах, когда зазвонит мобильник или еще что-то их отвлечет, даст возможность улизнуть. «Слушай, я тебе позвоню. Может, вместе пивка попьем, и ты все мне расскажешь, а сейчас мне надо бежать, сама понимаешь».

Понимаю.

И все же: каковы мои дела? Что Тебе сказать? Не супер. У меня всегда было столько сил, я всегда знала, чего хочу, неслась как на пожар, не шла по жизни, а бежала; даже если мешкала — то лишь затем, чтобы набраться сил, передохнуть перед следующим броском. А сейчас у меня нет планов, ни на сегодня, ни на завтра, вообще никаких планов, разве что дойти до конца, точно я иду по пустыне и впереди только море песка и единственная цель — перевалить через все это…

Странно, но я не плачу, что бы ни делала и как бы ни сходила с ума, все равно не плачу, словно высох во мне источник слез, словно все уже выплакано.

Когда прихожу домой, сажусь в кресло, подворачиваю под себя ноги, закуриваю сигарету и застываю, замираю в бесчувствии, в безмыслии, часы, минуты проплывают мимо и ничего не приносят, ничего не обещают. Наверное, надо куда-нибудь пойти или выпить вина, почитать книжку, сходить в кино, купить новую шмотку, но сил нет встать с кресла, словно я вдруг отяжелела, растолстела. Сижу так и жду, пока солнце сядет, а когда оно сядет, не хочется даже включать свет, вот и остаюсь в потемках. Слышу, как шумит кровь в жилах и вода в трубах. В голове мелькают мысли, иногда горькие, иногда смешные, но они не складываются ни в какую историю, даже тоской это не назовешь. Я просто сижу, не в силах найти повода, чтобы куда-то пойти, чем-то заняться. Шум, что издает эта тишина вокруг, действует как компресс, как мазь — обволакивает и успокаивает. Настоящая пытка — люди. Когда попадаю в толпу, делаю глубокий вдох, будто ныряю в озеро, а когда выхожу из толпы, сразу протяжно выдыхаю, будто все это время не дышала. Поскорее бегу к моей тишине, сажусь в кресло и превращаюсь в ничто…

Чудесный сегодня денек. Улица почти пустынна, туристов нет, только группки детей с корзинками для освящения маршируют в сторону костела Тела Господня и немного погодя возвращаются обратно. Такие простые обычаи, наверное, сильнее всего объединяют людей. Идут с корзинками мальчишки, празднично одетые, а следом за ними совсем иная группа, в вязаных шапочках и спортивных костюмах, с сигаретами в зубах, потом девочки в платьях в цветочек, а вот две девчушки в лакированных туфельках и красных блестящих плащиках. Одни дети бедны, и это видно с первого взгляда, другие из богатых семей; одни воспитанные, а за спинами других словно прячется дьяволенок. Перед костелом, должно быть, собирается неслабая компания таких дьяволят, караулящих, когда их подопечные выйдут после церемонии. И в каком бы еще месте встретились все эти дети, если не перед алтарем? Разом они снимают салфетки с корзиночек и крестятся, когда ксендз, взмахнув кропилом, произносит слова обряда. Помню ли я себя с корзиночкой? Кажется, смутно припоминаю… В костеле я не была уже лет пятнадцать. А теперь тем более незачем туда идти. Ведь я не верю во все это; мне осталась лишь некая иррациональная искра надежды на то, что все не кончается так легко, в один миг, что богатство, которое в нас есть, не исчезает так запросто, не уходит целиком под землю. Но это лишь мерцающая, едва различимая искра. Похоже, я видела в жизни слишком много смертей. Костлявая всегда была где-то рядом. И не забывала напоминать о себе.

15 апреля

Помню первую ночь без Тебя, никогда ее не забуду. Первые дни вообще были самыми тяжелыми. Помню, как искала Тебя в постели. Подушки, одеяло, матрас — все еще хранило Твое тепло, Твой запах. Потом я перестала ощущать этот запах, он был слишком легким, мой нос перестал его улавливать, тогда я пошла в другую комнату, выкурила сигарету, подышала другим воздухом, вернулась в спальню — а запах снова там. Всю ночь я его сторожила, а когда показалось, что он улетел навсегда, вышла на балкон и вдохнула ночного холода — капельки измороси оседали на моем лице, мороз щипал ноги. Сняла рубашку, стояла там голая с закрытыми глазами, вдыхала ночь и ждала, пока не окоченела, пока кожу не начало саднить. Потом вернулась в постель, нырнула с головой в тепло и в тот запах, который опять стал очень сильным. Крутилась в кровати всю ночь, ублажала себя, яростно, так же, как Ты, так, как я люблю, пока все у меня не заболело, не раскраснелись глаза, пока наши запахи не смешались полностью и в конце концов не наступил рассвет. Легче не стало, все это было невыносимо. Я поднялась, тщательно вымылась, будто смывала с себя болезнь, перестелила постель, а белье, пропитанное нами, сунула в стиральную машину и смотрела, как оно бултыхается в пене.

На следующую ночь пришла надежда — госпожа садистка, она подает воду умирающему от жажды только затем, чтобы тут же отнять ее, стоит протянуть руку. Есть такая картина Пюви де Шаванна: [2]рыжеволосая девица, этакая нимфетка, сидит на белой тряпице и держит в руке какой-то сорняк. Якобы это и есть надежда. Мне надежда скорее представляется черноволосой старой ведьмой с клещами, которыми вырывают куски плоти.

Лежала я в постели, глядела в потолок и не могла заснуть, тут-то она и явилась. И я подумала, что, может, это всего лишь кошмарный сон, что это неправда и вот сейчас я услышу скрежет ключа в замке и увижу Тебя в дверях, и ты подойдешь ко мне, обнимешь и, может, постараешься что-то объяснить, рассказать, но я закрою Тебе рот рукой, и мы не станем об этом говорить ни сейчас, ни вообще никогда. Лежала я так, прислушивалась, и каждый шорох на лестничной клетке заставлял радостно вздрагивать, окатывал теплом, чтобы в ту же секунду обернуться разочарованием. В голове мелькнуло: а не стоишь ли Ты под дверью, вдруг Ты боишься отпереть замок и мнешься там со связкой ключей в руке, сомневаясь, не зная, то ли остаться, то ли все-таки уйти, и тогда я побежала к двери, приоткрыла ее, но Тебя на пороге не было. Я села под дверью, открывала ее еще раз сто, пока не заснула в прихожей, закутавшись в одеяло, скрючившись между грязными сапогами и зонтом. Но сначала я прижималась к этой двери, касалась ее губами, гладила, шептала, умоляла, заглядывала за нее, но Тебя там не было.