Полька - Мануэла Гретковска Страница 12

Я забыла вынуть из куртки «бомбу». Сообразив, в чем дело, Петр бледнеет. Чем он может помочь? Я — вооруженный преступник в нейтральной стране. Дама в форме рассматривает мой верный немецкий аэрозоль с нарисованной овчаркой — «Hunden» [22]. Лингвистический барьер рушится, и я принимаюсь на шведском оправдываться по поводу своих польских страхов:

— Я живу в польской деревне, там бешеные собаки. — Видно, я слишком глупа, чтобы изображать идиотку. Дама в форме разглядывает меня с подозрением, но слушает.

— А-а-а, для собак. — Она отдает газ и… пропускает. Петушкин тоже не понимает, как такое могло произойти:

— Ты бы и во время Холокоста как-нибудь выкрутилась.

Ругаю себя за рассеянность. Это случается все чаще — неловкость, невнимание. Естественная анестезия разума? Чтобы не мешал материнскому инстинкту?

Когда же Европа остывает? В феврале? Конец сентября — и сорок градусов в тени. Греческая Парга на берегу Ионического моря, близ Албании, — городок, зажатый между гор. Длинный ряд ресторанов и параллельная «улица» — под сводами галерей. Городской пляж, холмы вырастают прямо из воды. Туристов спихнули к воде, в рестораны. Местные гуляют по более спокойной улочке (альтернативной).

Загородный пляж — с пальмовыми барами и белым песком — посещают также богатые греки, приезжающие в Паргу отдохнуть.

Туристы и местные одинаково закапываются в песок. Кроме англичан, выделяющихся на фоне скучающих пляжников. Если китайцы во время «культурной революции» строем плавали по Желтой реке (излюбленном месте купания Мао), то англичане горделивым строем лежат на греческом пляже — все с книгами. Видимо, результат культурной политики Блэра, пропагандирующего чтение среди среднего класса.

Наше жилье, выбранное по приторному каталогу турагентства, находится за городом, среди оливковых рощ. При ближайшем рассмотрении — тоскливая нора. Шведы и немцы, лежащие вповалку вокруг воняющей хлоркой лужи — «бассейна».

Сбегаем в Паргу, в маленький отель. Днем спокойно, ночью — грохот мотоциклов. Закрываем окно, ставни — рев моторов все равно растекается по комнате. И так будет каждую ночь — это официанты разъезжаются по окрестным деревням. Берем напрокат машину и отправляемся в Грецию Объединенной Европы.

В Польше дорожные указатели меняют на более читабельные («ВАДОВИЦЕ» [23]на юге написано даже более крупно, чем «Варшава»), чтобы подтянуться к требованиям Евросоюза. На греческих шоссе большинство надписей греческие — это как раз не беда, расшифровать их ничего не стоит, вот только одна табличка противоречит другой. Согласно указателю, мы направляемся в Афины («Аthina»). Через пару десятков километров точно такой же знак отсылает нас назад. Начинаем расспрашивать местных жителей — и сразу ощущается что-то человеческое, а не официально-европейское. Удивительнее всего на Пелопоннесе, где вдоль автострады какие бы то ни было надписи вообще отсутствуют — одни только числа по убывающей, свидетельствующие о приближении к неведомой цели. В столице не лучше: автострада «Коринф — Афины» вдруг обрывается в афинском тупике — вместо обозначенного на карте живописного побережья.

Гостиничка в Дельфах. Чистая (без запахов), современная и в меру дорогая: Дельфы сохраняют аполлоновские традиции умеренности. Нам любопытно: вдруг в первую ночь на нас прольется какое-нибудь откровение от возвышающегося над городом разрушенного оракула, вдруг приснится какое-нибудь предсказание? Но во сне — ничего. Зато наяву, по дороге в дельфийский музей, мы видим двух аистов, летящих на Парнас. Мы не собираемся заводить второго ребенка, однако решения богов столь же непредсказуемы, как эффективность естественной контрацепции.

В музее несколько скульптур, остальное — разбитые фрагменты. Хожу кругами — разумеется, с непременными антрактами на туалет. Знаменитый дельфийский Возница, куросы, Сфинкс из Наксос. Я слишком привыкла к репродукциям античного искусства. Здесь вдруг открываются совершенно другие скульптуры. Словно двухмерность посредственных фотографий лишила их заодно и измерения реальности. Более удивительного, чем классическая красота, напоминающая безупречно отлитый гипс. Совершенно живой Возница, сжимающий вожжи. Закованный в зеленоватый медный панцирь, хранящий этот его реалистический жест на протяжении тысячелетий.

Потрескавшиеся фрагменты греческих барельефов — не декоративный фриз, иллюстрация к «Мифологии». Эти люди действительно пируют, побеждают время, стирающее с поверхности бытия куски их рук, ног и мужественных плеч. Силу этого искусства составляла вовсе не красота. Она бывает мертвой, окостеневшей в своем совершенстве. Наследие античной Греции — именно витальность. Чуть по-диониссийски распутная, чуть варварская, как у вытесанных из неполированного камня двухметровых куросов. Их стиснутые ладони напоминают скалы. Монументальные ноги делают несмелый шаг вперед. Едва пробудившись от жестокого каменного сна, они вступают в мир рафинированной античности, где тела обретут стройность и мраморный блеск, словно кожа, умащенная оливковым маслом. Из мира тяжелых, грубо отесанных обломков египетских скал куросы двигаются навстречу классическому греческому искусству. Их тела еще иератичны, пригодны скорее для колоссов, чем для человека. Но этот шаг вперед — бегство из клетки нерушимого в своей божественности канона, упроченного тысячелетиями. В Греции вместо равнодушной маски они обретут индивидуальные черты, то есть «психе», оживляющую истинно человеческое тело.

Египетские традиции схожи с построением рисунка по линейке, отмеряющей метафизику, измеряющей божество. Греки имели собственный канон — идеализацию природы, — однако он был более человечен, поэтому искусство обретало витальную изменчивость жизни вместо иератичности божественного существования. Божественное, мертвое — ибо вечное — существование против человеческого бытия. Разнообразия жизни. Эта витальность сохранилась и после гибели греческого искусства, богов, людей. Она привлекает мой взгляд, ошеломляет, словно передаваемая из поколения в поколение жизнь.

Очередное нетерпеливое поколение у меня в животе требует обеда — не толчками, а тошнотой и отрыжкой, отдающейся эхом в тишине музейных залов.

С утра по-прежнему сорок в тени. От такой жары вянет любое желание осматривать достопримечательности. Час мы героически кружим по Афинам в поисках Акрополя. Вот он! Заходим в кафе у подножия этой самой важной скалы на свете (для Петушка). Как бы ее одолеть? Ноги тяжелые, в желудке камнем лежит оливковое масло — переварить его можно, только если напиться до чертиков. Находясь в совершенно трезвом уме, я вдруг ударяюсь головой о дерево. Широкополая шляпа заслоняет солнце и живописный вид. Петр растерян: то ли подниматься наверх к Нике, завязывающей сандалии, то ли остаться со мной, растирающей шишку?

Карабкаемся на Акрополь вместе. У осажденного туристами Парфенона принимаем решение бежать: по автостраде, по коринфскому перешейку на зеленый Пелопоннес.