Успех - Мартин Эмис Страница 12

— Пожалуй, повешу табличку «Открыто», — предлагаю я.

День начинается с досадного персонального fracas [2]. Коринфия Поуп, нелепая девица, которую я недавно издевательски выгнал после некоего мимолетного взаимного увлечения — и которая неделями изводила меня по телефону, — предпринимает беспрецедентный шаг и врывается ко мне сюда, в галерею! Я вышвырнул дуру, галантно послав ее подальше и произнеся краткую, но решительную отповедь. Снова усевшись за стол, я почувствовал себя совершенно разбитым после такого приступа ярости и, пожав плечами, выразил свои бесполезные извинения двум парам глаз, следившим за мной сквозь стеклянную дверь кабинета.

Кстати, коли уж речь зашла об отставках, Теренс теперь заявляет, что эта Миранда ему вовсе не понравилась. Забавно, подумаете вы. Что ж, поначалу мне самому это казалось забавным. Но теперь он пристает ко мне с такой версией случившегося: он якобы пытался, но она ему не дала. Это любопытно, потому что крошка Терри пользуется несомненным успехом у застенчивых продавщиц и благоухающих студенток, которых он обычно приводит в мою квартиру; если я возвращаюсь поздно и чувствую, что кухня прокурена или провоняла потом, то уже почти не сомневаюсь, что, торопливо проходя в ванную, увижу на подушке рядом с Терри путаницу курчавых волос. Возможно, Миранда действительно ему не пришлась. Возможно, подобно многому другому, все дело в классовых различиях. Он вам что-нибудь об этом говорил?

Инцидента с Коринфией оказывается достаточно, чтобы пустить в ход обычный механизм отвратительного подшучивания надо мной. Так или иначе, в галерее, разумеется, никого нет, кроме странного незнакомца, молчаливо переходящего от картины к картине, как проверяющий на смотру.

— Должна сказать, Грегори, — не выдерживает миссис Стайлз, завидев, как я поднимаюсь из уборной под грохот салюта из сливного бачка, — что девушки просто не дают вам проходу. Вы очень элегантный молодой человек.

— Должен вам заметить, — вынужден ответить я, — что вы очень элегантная женщина в возрасте.

Вполне естественно, может найтись кто-то, кто назовет ее красавицей: лоснящиеся черные волосы, лицо барменши, на удивление рельефные груди и зад (не знаешь, на что и смотреть, — такое впечатление, что они повсюду), приличная, хотя и недопустимо развязная походка, высокий рост.

— Да ну, бросьте… можно подумать, вы когда-нибудь имели дело с женщинами в возрасте.

Она придвигается ближе — пути к отступлению мне отрезаны. Груди выпирают из выреза ее мужской рубашки.

— Забавно, однако похоже, что нет, — в этом, особом смысле.

— У них есть что показать мужчине, — наседает она, ужасно пошло.

— Да? Например?

Она придвигается еще ближе вместе с семью застывшими слоями грима. Глумливая горгулья скалится, скрываясь за моей ослепительной улыбкой.

— Проще всего — показать вам. — Она бесстыдно кивает в сторону ванной комнаты. — Есть одна вещь, в которой у меня действительно большой опыт.

— И что же?

Но что-то не в порядке с ее корсетом, и старая грымза — вот мученье-то — удаляется. Тяжело, с присвистом дыша, я спринтерски взмахиваю вверх по лестнице.

Понемногу приходя в себя за столом, я слышу аккуратные шажки Джейсона, приближающегося ко мне наискосок через комнату. Я поднимаю голову.

— Конечно, не стоит мне больше так усердствовать, — говорит он, размахивая правой рукой, как игрок в боулинг.

— В каком смысле?

— Снова играть в теннис в эти выходные. Такое чувство, словно меня поколотили. Очень опрометчиво. Больше — ни-ни. — Он развязно опускает свою задницу на край моего стола. — А вы когда-нибудь увлекались этим, Грег? Ну, играми и всем прочим?

— В школе я занимался греблей, играл в сквош и был капитаном первой команды, — отвечаю я, отводя взгляд от его грубо лоснящегося чесучового костюма.

Нахмурившись, Джейсон наклоняется, чтобы проверить, насколько развиты мышцы моего бедра.

— Никогда бы не подумал, что вы завзятый футболист. А вы сильнее, чем кажетесь.

— Не футболист — крикетист. Футбол был у нас запрещен.

— Справедливо.

Его рука все еще бездельно покоится на моем колене, когда неотвязная Одетта пулей вылетает из уборной.

— Пора за работу! — в унисон произносят они и, удивленно взглянув друг на друга, закладывают крутой вираж под стать какому-нибудь лихому пилоту и исчезают в общей тени своего кабинета.

Там, примерно в четверть двенадцатого, я должен присоединиться к ним, чтобы втроем отведать утренний напиток, который называется то кофе, то чаем, то шоколадом (последний кажется мне гораздо слаще двух остальных, впрочем, может быть, это мои фантазии). Настроение у всех меняется: соперничество позабыто, ревность улетучилась. Между нами воцаряются самые теплые отношения, и через несколько минут я даже могу начать дышать носом, не испытывая особого дискомфорта. Я позволяю им немного посплетничать; позволяю обменяться мечтательно-лживыми рассуждениями о жизнеспособности галереи; позволяю обсудить важные пункты повестки дня. Затем, без какой-либо прямой подсказки с моей стороны, начинается:

— В каком виде, Грег, скажите, в каком вам представляется ваше будущее здесь?

— Понимаете, мальчик, который работал здесь до вас, был не очень доволен. У него было слишком много других интересов.

Мальчик? Пафос высказывания сводится к тому, что эти люди совершенно не умеют скрывать свои чувства!

— В конце концов он перешел на более… работу, которая больше его привлекала.

— Вы ведь знаете, Грег, у нас нет детей, но мы всегда думали о галерее как о деле семейном. Правда, глупо?

— Вы ведь знаете, мы так привыкли к вам, так полюбили вас и чувствовали бы себя намного легче, если бы вы стали здесь, так сказать, одним из постоянных лиц. Как вам кажется, это возможно?

— Потому что — давайте смотреть правде в лицо, — кроме вас, нам не на кого будет ее оставить. Что вы об этом думаете?

И так далее. И так далее.

Боже, какой ужас — быть заурядностью.

Когда я вижу их, других людей: женщина, похожая на специалиста по арт-терапии, тихо булькает от удовольствия, сумев найти с коллегой свободные места в баре, — полоска счастья, которая значительно скрашивает ее день; в вагоне метро крупный мужчина в дешевом сером макинтоше, стараясь развернуть газету, борется с ней так шумно, что пропускает свою остановку — оплошность, которая заставляет его встать и мелкими шажками пройти к двери, внезапно остановившись, взглянуть на часы, как если бы это была сифилитическая язва; портье в моей квартире весь день умиротворенно стоит на лестнице, размышляя, до скольких лет доживет, как если бы в воздухе вокруг него витали странные математические формулы, заключающие в себе секрет продления его жизни, — я думаю: вы заслуживаете быть тем, кто вы есть, если способны выносить все это. Вы должны были видеть, как это надвигается. Теперь же для вас здесь ничего нет. Никто не защитит вас, и люди не задумываясь будут причинять вам зло. Ваша жизнь будет метаться между страхом сойти с ума и паническим самосохранением. Так что откармливайтесь, чтобы тем вернее сойти с ума. Боюсь, это все, что мы можем вам предложить.