Отчий сад - Мария Бушуева Страница 12

О Митиной судьбе думала бабушка. Она, кстати, совсем не умела рисовать, но прекрасно лепила. И не стала учиться ваянию по двум причинам — был страх, что с ее происхождением высовываться в сталинское время опасно; но была причина и субъективная: слишком легко у нее все получалось, так легко, что, казалось, все так умеют, она даже некоторое время была убеждена, что дар ее подобен

умению ходить, говорить, есть, спать, и страшно удивилась, когда убедилась — большинство никакой такой способностью не обладают. Но лепят в детстве. Играют в детстве

— а разве ее умение не игра? И дар ее заснул вместе со взрослением. Правда, куда-то тянуло ее в молодости, она металась, рвалась, влюблялась, но, родив дочь, словно умерла. Она так и сказала Мите: «Я умерла в тридцать лет, родив твою мать. Жизнь женщины кончается вместе с рождением ребенка. Меня не стало».

Себя называла Юлия Николаевна не бабушкой Мити, а кормилицей. Собственной кровью вспоила я тебя, собственной кровью вспоила я твою несчастную мать. Но я всегда знала, что судьба моя — похоронить мое ангельское дитя, мою крошку-дочь. Черный вихрь налетел и унес, вырвав из земли, хрупкий цветок.

Он помнил, как мама подходила к его постельке. Или ему только снилось, как обволакивает его душистое облако, золотистое от света оранжевой люстры? Аромат волос, бой часов, ее желтый шелковый халат с долгими черными цветами, ее темно-синий голос, она часто пела ему — не из ее ли глубокого голоса выросла потом его печаль и цикл юношеских рисунков, названный просто «Песни вечеров»?..

— Не плачь, малыш, не плач. Это во сне. И другой сон: ему, наверное, лет шесть, он идет один по дороге в сумраке синем и ярком, точно в кино, и спрашивает всех — где моя мама? — а попадающиеся навстречу не отвечают, лишь отворачивают восковые лица…

Иногда, казалось бы ни с того, ни с сего, Митя срывался, ссорился с бабушкой, бросал краски, кисти — и уходил из дома. Слава Богу, Анечка до страданий таких не дожила, кричала бабушка ему вслед. Возможно, он пытался вырваться из того образа, куда, как в железную клетку, неосознанно загоняла его страстная старуха. Рожденный счастливым, то есть тем, кто чувствует вечную и простую истину жизни даже в малой ее ошибке, как угадывают судьбу по опечатке, повторяющейся на страницах несколько раз, он был природно чужд вся

кой искусственности и, пройдя в школьные годы через увлечение театром, перестал на спектакли ходить, зубной болью реагируя на привычную театральную фальшь и явную или маскирующуюся под новации заурядную пошлость. Тесно ему было и в образе оторванного от реальности не понимаемого никем дарования — хотя, и правда, мало кто мог точно понять и по достоинству оценить его работы. Пошлым казалось Мите то, что называлось привычно «драматичной судьбой художника», в которой обыватель желал обнаружить скандальную любовь, желательно с гибелью возлюбленной или возлюбленного, непризнанность, изгойство, эмиграцию, сумасшедший дом или тайную порочность… Драматизм творчества заключался для Мити только в одном: даже среди тех, кто искусством занимается, понимают в нем по-настоящему только единицы. И создают искусство редкие исключения, а всё остальное — имитация, истерия, претенциозное желание быть не таким, как все. Его, наоборот, тяготило, что к нему многие невольно относятся как к существу необычному, он хотел бы слиться со всеми, стать обыкновенным молодым парнем, нравящимся девушкам и не имеющим серьезных проблем, но ему не удавалось это. Он не одевался «под художника », не отпускал обязательной бороды, не очень любил делать наброски в людных городских местах — все, что хоть немного отдавало актерством, было неприятно ему.

Однажды и свои взрывы раздражения с уходом из дома он расценил как театрализацию. Но бабушка уже ждала гроз — и он опять взорвался, бросил на пол кисти, стукнул дверью… Конечно, такой внук ей понятен, думал он, болтаясь по аллее сквера, — сидит сейчас в кресле в слезах, а напротив гороховая тень. Раздражение его только усилилось. Все потускнело, посерело, как во время затмения

— и змейкой скользнула по краю души мысль о самоубийстве. Он присел на скамейку и стал, прикрыв глаза, вглядываться в себя: змейка явно ползла извне, а не из глубины его собственного естества, она была ему чужой, и, мысленно приблизив ее к глазам, он так же в вообра

жении обхватил ее пальцами возле ее плоской ядовитой головы, с силой сдавил — и отбросил в траву.

Открыл глаза, поднялся, пошел по аллее — и вздрогнул: в траве лежало что-то похожее на змею. Наклонился

— и засмеялся облегченно: детская игрушка, зеленый деревянный паровозик…

— Мы обязаны терпеть, Риточка, терпеть. Рядом с художником постоянно может находиться только жертвенная женщина. Только жертвенная. Ритка курила, бабушка иногда, тайно от Мити, покуривала вместе с ней. Ритка привозила иногда старушке маленькие лакомства: то кусочек полузабытой ею севрюжки, то трюфельку… Потом Ритка ехала домой, готовила ужин, забирала из сада Кристинку, ссорилась с Леней из-за бриллиантовых сережек, сначала им ей подаренных, а после, без ее ведома и согласия, перепроданных подороже, наконец, выполнив свой супружеский долг, усыпив дочку, постелив мужу, она ложилась и сама.

Они спали с Леней в разных комнатах, так, полагала она, острее его к ней сексуальное влечение, а секс — клей для семьи. Мужа потерять, откровенно говоря, Ритка страшно боялась. И вот одна, среди своих то ли «Людовиков », то ли «Медей» — она никак не могла запомнить импортное прозвище спальни, — с глянцевым журналом мод, лежала она и представляла, как родит от Мити сына, такого же удивительного, как он, такого же уникального, а Митя… С Митей вдруг что-нибудь случится — ой, не дай Бог! — и ей, ей придется заниматься его картинами, все поймут тогда, после его смерти — ой, о чем я думаю?! — какой он гениальный, будут организованы выставки, ей придется присутствовать на открытиях, давать интервью, а поездки… а телепередачи… Как назвать сына?

Но — Леня? А что — Леня?

Однако не то чтобы я такой добрый человек, нет, размышлял Митя, просто, наверное, я их люблю. А любить — это значит не разбивать иллюзии. А любить — это оправдывать ожидания.

А любить…

* * *

Но можно делать все то же: оправдывать ожидания и не разбивать иллюзии — по совсем отличной от любви причине, чем и занимался на протяжении последних лет Сергей.

— Старик, тебя где-то не было, я звонил, звонил, Антон Андреевич намекнул, что у тебя важные дела. Задание серьезное?

— Ты задаешь лишние вопросы. Понял? — Акцентировать «понял» как можно значительнее. И самое свежее пиво. И водочку в пиво. Эге! Иногда он навещал свою мать. Редко, конечно. Щупленькая женщина в очках. Выбрала замдиректора по адми нистративно-хозяйственной части. Завхоза, одним словом. Сейчас это звучит элегантно: :«коммерческий директор ». С отцом бы ноги протянула. Ему же — лишь бы его не трогали. К Кириллу вот порой какая-то нежность у него проглядывает. А так — не догадаешься, что и на уме. Да наверное, картишки, выпивка и женщины. Еще шмоняться на своей старой кастрюле обожает.