Пражская ночь - Павел Пепперштейн Страница 12

— Что же вы ему сказали?

— Я сказала: сколько раз вы спрашивали меня об этом? Я была бы очень рада, если бы вы точно назвали расстояние между нашими телами всякий раз, когда вы задавали мне этот вопрос. Если вы сообщите мне эти расстояния, я отвечу: да.

Я не нашелся, что сказать ей на это странное признание, но ответа не потребовалось: мы стали целоваться. Губы ее были горячими, но внутри рот ее оставался прохладен, как у русалки. Через минуту мы лежали голые на свежедощатом полу среди бутылок.

увидел отражение оранжевой соковыжималки в зеркальном шкафу Висконсина, я услышал озера Невады, я увидел ее черный с золотом велосипед, ржавеющий на третьем этаже одного рассохшегося дома, я узнал об ее отношении к грозе, к электричеству, к деньгам, ветру, лентам, сладостям, пуговицам, рукам и подругам. В бархатном ветре моей души ее лэптоп взорвался салютом и вернулся в виде лотоса, я ощутил страстную любовь к собакам, к белой бумаге, к одной бронзовой ванне в Риме, где она первый раз кончила, я ненароком узнал вплоть до микроуровня, что такое Америка — страна свободы и отчаяния, страна Перевоплощения. Один тибетский лама сказал, что надо медитировать на белое А, потому что белое А — это тигль, где алхимически сплавляются воедино три элемента, которые представляют собой единственно подлинную реальность: звук, свет и лучи. Белое А — это Америка. Американская тайна явлена миру в виде американского флага — он поет, я расслышал пение знаков, его составляющих.

Американский флаг поет миру песню про белое А, он весь состоит из звука, света и лучей. Лучей-ключей. Американский флаг — это нотное поле, где звезды играют роль ключа. Пение звезд приходит в белизну мира и растекается продольными реками крови, текущими меж молочных берегов.

Что-то упало. Мы тоже упали и сплелись на дощатом полу, как две змеи. Секс наш был таким, как если бы Христос расхохотался, а боги-олимпийцы расплакались. Все перевернулось. Страшный ядерный гриб любви встал над сердцем. Безграничная любовь. Атомная. Та, что все вещи превращает в тени. Sex is sweet, love is bitter. Горько-сладкие дела. Горько-сладкие тела. Я прошел сквозь ее девятнадцать лет жизни словно с закрытыми глазами, ощущая лишь запахи: запах тонкого январского снега на асфальте Мэдисон-авеню. Я слышал скрип узких черных ботинок Монти (он любил часами ходить взад и вперед по коридору особняка, размахивая руками, словно желая расправить свой горб, модно одетый для того, чтобы поздно пойти на вечеринку), а она была тогда совсем ребенок. Я наблюдал ее секс с Ричардом Коссом, сорокапятилетним наркоманом и фриком из Бравады, затяжной секс, похожий на затяжные кислотные дожди, секс тревожный и сонный одновременно — сонный, потому что оба были под наркотиками. Love is bitter. Sex is better. Better than letter. А теперь вот я вставил свой ключ в эту замочную скважину, и волшебная дверца открылась, и я был как Алиса, заглядывающая в потайной сад Страны Чудес. Там белые розы красили в красный цвет.

Ее первый ЛСД-трип на крыше кампуса. Ее галлюцинация об окровавленном лотосе и об американском флаге, одиноко умирающем на Луне. Его безжалостные астронавты оставили в одиночестве умирать на Луне. Ночные разговоры с господином Марксом и с белым хомяком. Одиночество. Смерть белого хомяка. Встреча с Хомским. Южный взгляд Маркса. Ненависть к отцу, презрение к матери. Ссоры, ссоры… Кроссовки, демонстративно купленные в дешевом супермаркете — дочь миллиардера… Извращенные развлечения с Монти и с его подругой-японкой. Успехи в школе. Успехи, успехи… Огромные букеты свежих цветов во всех комнатах особняка. Мокрое шоссе. Данлопские шины, отдаленное предвкушение счастья.

Ее белая футболка с короткими рукавами, в которой она скиталась по Мексике, — на этой футболке Сапата и Диас изображены целующимися (причем у обоих из носа, из левой ноздри, стекали струйки крови), а она все блуждала по красным пустыням, по зарослям чапарраля, в сопровождении оруженосца — худого студента по имени Санчо Панса: и там случился кроваво-красный рассвет, когда подростков навестил один особый старик — сам дедушка Мескалито.

Ее любовь к Ричарду Коссу, кинорежиссеру, родившемуся в Браваде (Нью-Мехико) и снявшему в Голливуде пару фильмов категории Б.

Как можно презирать Голливуд или лишь бездумно развлекаться его фильмами? Ведь в этих американских фильмах звучит крик о помощи — разве вы его не слышите, дорогой Пасечник? — тоненький захлебывающийся крик. А также в этих фильмах звучит другой голос — голос богов, диктующих миру свои приказы.

Свобода, Господи, какая безграничная свобода!

— Я кричала? — спросила она хмуро.

— Нет. Ты ни разу не произнесла названия тех мест… тех селений, о которых ты говорила.

— А, селения… Аманаута, Похос, Сурго и прочие? Таких селений нет, а может, и есть — не знаю. Я соврала, никогда я ничего такого не выкрикивала. Я выдумала все эти названия. Эти зловонные южные города и сонные партизанские деревни существуют только в моих фантазиях. Моя игра, не более. На Земле больше нет деревень, где и вправду борются против мирового спрута. Всем известно, что Капитал сам оплачивает все атаки на себя, поскольку он в них экономически и идеологически заинтересован. Маркс правильно написал, что в основе мира капитализма лежит истерика, структура психоза и горячечное стремление к самоубийству. Спрут никогда не позволит убить себя, потому что он сам увлечен этим делом.

Но его самоубийственные игры длиннее, чем полагали ранние коммунисты, и вовлекают в себя всех и вся. Маркс — великий поэт, а лучше поэта не скажешь о грусти конца. Вы, конечно, совсем не похожи на партизана из джунглей, но это неважно… В тебе есть что-то странное, какой-то осколок революции… Настоящей борьбы нет, но есть ее возможность. Возможность ценнее самой борьбы, потому что борьба может продаваться и покупаться, а возможность борьбы не продать и не купить — она ускользает из рук, она живет в душах людей, как тайный огонь. Идите в дом. Я скоро приду. Хочу посидеть одна среди бутылок.

послушался. В первый и, возможно, последний раз я сейчас войду в этот дом. В мой родной дом, где я никогда прежде не бывал. Я вошел. В большой гостиной пылал камин. Гости оживленно общались друг с другом, радостно деля участь совместного опьянения. Все здесь было деревянным, из старых и драгоценных пород дерева.