Горящий рукав. Проза жизни - Валерий Попов Страница 12

Я вдруг заметил однажды, что сижу на парте наискосок, вольно и легко, закинув ногу на ногу, и спокойно смотрю учителям в глаза. Я вспомнил вдруг, как на самом первом уроке в самый первый день, когда училка сказала: "Нарисуйте, что хотите!" – я, мучительно стесняясь, нарисовал крохотную уточку, почему-то втиснув ее в одну тетрадную клетку! Что же произошло во мне, почему я так укрепился и все вокруг чувствуют это? Кто со мной сделал это?.. А я сам! Что – зря, что ли, годы терять? – думаю я лихо, но, слава богу, не вслух.

"Покатили тебе золотую медаль!" – однажды шепнул мне с задней парты

Макаров, когда за не совсем блестящий ответ химичка все же поставила мне пятерку. Больше я не буду так рисковать. Упадешь – не поднимешься. Да и куда падать? Зачем?

Малов, который раньше шел в классе первым, вдруг стал прогуливать: что-то там дома у него. Ну и что? У меня тоже что-то дома. Но зачем из одной беды делать две? Беды, срастаясь, усиливаются, не надо их множить – в новое место надо новым приходить, будто в тылу у тебя ничего нет плохого. "С пяти до восьми – приготовление уроков.

Страдания – с восьми пятнадцати до восьми двадцати. Одно с другим не смешивать!" Такое шутливое расписание дня я составил себе тогда. И теперь так живу.

Несчастная любовь?

Пожалуйста! С семи до восьми!

Она приходила в семейство Беловых, на третий этаж во втором дворе. Я только раз увидел ее – черные кудри, оливковое, матовое лицо, скромно склоненное – и сразу задохнулся. И потом я чувствовал истому, видя даже пожилую беловскую домработницу, выходящую во двор.

На базар за продуктами? Ждут, значит, гостей? Кровь ударяла в голову. Но тут работница проходила и исчезала, и я переворачивал страницу учебника и продолжал свои занятия. Умно? Умно. Пожилая домработница меня устраивала даже как-то больше, хотя бы уже тем, что не надо вставать и за нею идти, бросая учебу, – а чувства те же, и даже острей! Потом мне стало хватать лишь приближения субботы – в субботу я впервые увидел ту! Сердце сладко щемило. Но во двор я даже не выходил, время не тратил: вряд ли она так скоро появится – такая ее "навязчивость" испортила бы все. Я вдруг почувствовал уют стола, где можно достигать всего, не сходя с места. Я всемогущ! Есть что-то важнее и слаще даже любви! Согласитесь, почувствовать это в ранней еще молодости – дело немалое!

Вдруг сам Малов пожаловал ко мне, бывший лидер класса и отличник, – пришел поздно вечером, без предупреждения и звонка, словно с обыском, надеясь "накрыть" мое тайное оружие и разоблачить меня.

Видимо, он никак не мог смириться с тем, что я вдруг перед самым финишем выскочил из-за его спины и стал первым. "Откуда такая сила и нахальство?" Своими серыми глазами навыкате он быстро оглядел нашу квартиру и, не обнаружив ничего "секретного", уставился на меня.

– У тебя дед академик? – резко вдруг спросил он.

Значит, это показалось ему причиной всего?

– Да, – произнес я спокойно и насмешливо, – но видел я его один раз, в глубоком детстве, когда мы через Москву ехали из Казани сюда. Вряд ли я произвел на него такое уж неизгладимое впечатление! – я тщательно проговорил эту сложную фразу.

Малов буквально задохнулся от негодования – откуда этот тип, как это он так нагло и, главное, спокойно говорит?! А он, Малов, волнуется и дрожит! Я сам-то не совсем еще понимал, откуда во мне все это?! Но держался я неплохо, азартно чувствуя, что после той встречи со

"страшным человеком" у почтового ящика уже сам черт мне не брат!

– А в школе, как ты думаешь, знают про твоего деда? – цепко разрабатывал Малов единственную версию, которая казалась ему реальной.

– Понятия не имею. В анкетах я этого не писал.

Малов снова забегал глазами – так что же, что же? Соображал он, надо отметить, гораздо лучше меня, задачки щелкал с ходу, математик им восхищался… но что-то он вдруг потерял! Может быть, перестал понимать, для чего учиться хорошо, – а я это вдруг почувствовал, хотя объяснить это четко еще не мог. Для чего? А на всякий случай!

Это спокойствие мое больше всего бесило Малова. Он понимал одно слово – "схватить!". А тут – непонятно что творится! Малов ушел, раздосадованный. Потом я посмотрел в окно, но уже не увидел его, так стремительно он передвигался. Зато я увидел домработницу Беловых и с некоторым удовлетворением почувствовал, что сердце уже не сжимается, как прежде.

"Вот так проходит первая любовь!" – произнес я про себя, наслаждаясь этой фразой, пестрой, как хвост павлина, серьезной снаружи и насмешливой внутри.

И много еще предстоит всяческих наслаждений в этой комнате и за этим столом! – чувствовал я, любуясь закатом, покрасившим потолок цветом луковой шелухи.

И вдруг точно в этом же состоянии я оказался через десять лет, сидя в той же позе, в тот же час, так же глядя на потолок и то же самое ощущая. Две эти абсолютно одинаковые минуты, случившиеся через такой долгий промежуток, оказались вдруг в сознании где-то рядом. Сознание собирает сходные моменты, при этом ему как бы и неважно, каким временем они разделены. Оцепенев от сего феномена, боясь разрушить его, я сидел неподвижно, и все, подчиняясь этой минуте, застыло: никто не входил в мою комнату, не звенел телефон. Я уже знал, для чего я живу. Все странное, случившееся со мной, уже пригодилось – и рукав нового пальто, загоревшийся, когда я пытался прикурить у одноклассников, и такая чужая зеленая мисочка, оказавшаяся в руках отца, когда я приезжал после его ухода из дома, – все эти пронзительные видения пронзали меня не зря – я вспомнил все и все написал, и написал удачно, и все сказали: ого! Но что поразило меня

– точно в такое же мгновение, окрасившее потолок цветом луковой шелухи десять лет назад, я уже знал, что сделаю это, был спокоен и даже торжествовал! То было не два мгновения, озарившие мою жизнь с промежутком в десять лет, а одно мгновение, расколовшееся на два! А в промежутке? Было много всего: школа, золотая медаль, электротехнический институт, работа на морском заводе, первые знакомства с писателями. Десять лет ушли на подтверждение того, что мне и так давно было ясно! Десять лет! Но как быть? Чтобы люди тебя увидели – быстрее не выходит. Надо было еще написать то, что я хотел, напечатать (целая эпопея!), и потом – чтобы до всех дошло. В появление нового писателя никто поначалу не верит. Когда все уже нужные бюсты стоят на шкафах – куда же еще писатели? Я страдал, что все приходит так медленно (когда ж все зашевелится?), но терпел. А кто не вытерпит "жизни холод" – тот не дойдет. Хорошо, что была вспышка счастья в самом начале. И после этого я мог уже идти по этому лучу, не сбиваясь, вылезая из ям, проходя сквозь непроходимые бетонные стены режимных объектов, где служил после института, – луч и тут находил брешь. Благодаря тому, что я поймал его десять лет назад и не упустил, когда жизнь меня колошматила, я выжил и сделал то, что хотел и должен был сделать. А что было со мной в следующую, вторую десятилетку, я еще расскажу.

Хотя и второй закатно-оранжевый вечер, случившийся через десять лет, тоже не был умиротворенно-спокойным, он был таким же пронзительным, как и первый, – лишь такие мгновения и запоминаются, Если в первый раз было лишь предчувствие, то теперь я уже знал точно, в какое глубокое море я вхожу. И этот второй вечер мне потому так запомнился, что я ждал звонка. Тот звонок должен был сказать мне: а пустят ли меня вообще в это "море" или нет? Уже часа два как должно было кончиться заседание приемной комиссии, и я страстно ждал звонка моего друга Яши Гордина, чей тесть, замечательный Леонид Николаевич