Колокола - Ричард Харвелл Страница 12

— А что, если мы никогда больше не покинем это аббатство? — спросил Николай.

Ремус не ответил. Он протянул к Николаю руку и держал ладонь раскрытой, пока тот не вернул книгу обратно.

— Надеюсь, что так и будет, — сказал он и возобновил чтение.

Ударил пяткой лошадь и иноходью проехал мимо нас.

Николай крикнул ему вслед:

— Ты такой зануда! Ведь я говорю о Венеции, Ремус. О самом прекрасном городе во вселенной. И мы обошли его стороной.

Ремус пробормотал, не отрываясь от книги:

— Скоро стемнеет.

— Мне кажется, что там бы я нашел успокоение, — прошептал Николай едва слышно.

Я посмотрел вверх, и мне почудилось, что великан готов был заплакать. Он взглянул на меня, и мы улыбнулись друг другу. Надеюсь, что на моем лице он смог прочитать: Николай, я поеду с тобой! Казалось, что я придал здоровяку храбрости, поскольку он тоже пнул нашу лошадь, и мы снова поравнялись с Ремусом.

— В Венеции все будет по-другому.

— Не будь глупцом. — Ремус с шелестом перевернул страницу. — Уже лет сорок в монахах, и вдруг такое идолопоклонство. Это просто еще одно оправдание.

— Тогда отведи меня туда, и никаких оправданий у меня больше не останется. И я перестану докучать тебе.

— Ты найдешь еще одну причину для недовольства. Они у тебя всегда находятся.

Николай снова остановил нашу лошадь. Покачал головой.

— Зато тебе, — пробормотал он, — не нужно никаких оправданий, чтобы быть несчастным.

Ремус закрыл книгу и через плечо взглянул на Николая. И мне показалось, что я заметил улыбку, слабый проблеск глубокой привязанности; она на мгновение осветила его вечно хмурое лицо и столь же быстро исчезла.

— Николай, не увиливай от того, о чем мы с тобой давно договорились.

Николай еще раз обернулся назад, как будто мог увидеть ту развилку на дороге, которая вела в Венецию и которая на самом деле осталась в сотнях миль за нами, по другую сторону Альп. Затем повернулся в сторону дома и пришпорил лошадь.

— Мой дорогой Мозес, — сказал мне Николай в одно особенно прекрасное утро, вскоре после того как мы сели на своих лошадей. — Есть монахи и монахи. Я монах. Ремус, который едет рядом, он тоже монах, и аббат Холерик фон Штюкдюк — монах. Мы распеваем одни и те же псалмы, произносим одни и те же молитвы, пьем одно и то же вино. Мы одной плоти и крови, можно так сказать.

Мы проезжали от пастбища к лесу, а потом снова мимо пастбища, медленно поднимаясь вверх, прочь от озера, блестевшего у нас за спиной. Вытянутой рукой Николай на ходу касался ветвей молодых деревьев, росших вдоль дороги.

— Значит, Мозес, наши души тоже должны быть одинаковыми, так ведь? Но нет, у аббата Штюкдюка это какой-то высушенный сморчок, а у меня она жирная, как у свиньи. — И он хлопнул ладонью по своему круглому брюху. — А это значит, что кто-то из нас находится на неверном пути, как любит говорить этот человечек. И вот что нам всем хотелось бы знать — это кто здесь прав, а кто нет. — Он ткнул громадным пальцем в мое колено. — Мое сердце против его головы, Мозес. Вот так бы он ответил, если бы ты спросил его, хотя на твоем месте я бы этого не стал делать.

Несколько минут никто не проронил ни слова, только Николай мурлыкал какой-то итальянский марш. Потом протянул руку и сорвал сухую ветку. Ударил ею по кусту ежевики, росшей на обочине дороги.

— Знаешь, Мозес, — продолжил он внезапно, — мне есть что терять. Я многое люблю. Слишком многое, как сказал бы аббат. Слишком. Изливай любовь свою по капле, сказал бы он. Излечись от этого греха. Но именно этого я и боюсь, понимаешь? Именно этого страшусь я больше всего, и от этого не сплю по ночам. Я вот чего боюсь: что проснусь однажды утром, и все останется прежним — мир как мир. Но вся любовь, которая у меня была к нему, исчезнет. И я пойму, что все это время моя любовь была болезнью, чем-то вроде оспы на душе. — Николай посмотрел на своего друга, ехавшего вслед за нами. — Могло бы такое случиться, Ремус?

Ремус не ответил, и тогда Николай ткнул его веткой в ребра.

— Да, могло бы, — проворчал Ремус. — Это, скорее всего, случится завтра.

Николай поднял ветку и, помедлив мгновение, хлестнул соседнюю лошадь по крупу. Лошадь рванула вперед, Ремус схватился за луку седла, едва удержавшись в нем, прижимая к себе книгу, которая, как и он, тоже едва избежала падения в грязь. Я прикрыл рот рукой, чтобы скрыть смех. Вновь обретя устойчивость, Ремус сердито повернулся к Николаю, но тот жестом остановил его:

— Ты просто пытаешься сделать мне больно, Ремус. Ты ведь даже не веришь в то, что сказал.

Николай, как шпагой, рассек со свистом воздух сухой веткой. Ремус в испуге отпрянул.

Ремус казался мне очень мерзким, и я ужасно хотел, чтобы он отъехал от нас подальше. Я не понял, что имел в виду Николай, но мне нравилось слушать, как он говорит. Должно быть, Николай заметил, как от недовольства я скрестил руки на груди, и положил мне на плечо ладонь.

— Пусть это ворчание не обманывает тебя, — сказал он, — Ремус и вполовину не такой злой, каким хочет казаться. — А потом наклонился ко мне совсем близко и сказал очень тихо, чтобы читавший книгу монах не мог его услышать: — Этот волк верит в любовь так же, как и любой другой мужчина в мире. Так же, как и я. Я слышал, как он шептал об этом, точно так же, как и я. Когда-нибудь и ты прошепчешь об этом, когда почувствуешь эту плоть и когда две половинки станут одним целым.

Внезапно книга Ремуса захлопнулась. Он сердито взглянул на Николая.

— Осторожно, думай, кому доверяешь свои секреты, — сказал он.

Николай покраснел, потом пожал плечами и, ударив веткой о дерево, разломал ее в щепки.

— Не беспокойся, Ремус, — сказал он. — Мозесу мы можем доверить наши секреты.