Филэллин - Леонид Абрамович Юзефович Страница 12

Мистер Пэлхем хлопнул себя ладонью по лбу, как будто туда сел комар, и стал пенять на свою недогадливость. Этим он опять вызвал недовольство жены. В вину ему была поставлена удивительная способность сводить любой разговор к самому себе. Под этим предлогом Сюзи отослала мужа в гостиницу, а мы с ней погуляли по набережной, затем поднялись к бастионам Паламиди. Она помнила о моей хромоте и старалась идти помедленнее. По пути я рассказал ей о своем плане сформировать и возглавить батальон из филэллинов, прибывающих сюда со всей Европы. Сюзи слушала с интересом, а когда меня приветствовали двое попавшихся навстречу греков с ружьями и я ответил им на их языке, в ее взгляде появилось благоговение.

“Вы носите сапоги с каблуками, при вашей ноге это мучительно, – сказала она. – Если вы надели их ради меня, больше не надевайте. Я и без того смотрю на вас снизу вверх”.

Меня ожгло стыдом, но я вовремя вспомнил, что любовь к себе пробуждает тот, кто вызывает одновременно и уважение, и жалость, а не какое-то одно из этих чувств.

Внизу белели дома и церкви Навплиона. Его право быть столицей Греции доказывалось лесом мачт в порту, рядами бело-голубых флагов на балконах, сумасшедшими ценами в кофейнях и количеством бильярдных на набережной. Мы двинулись в обратный путь. Сюзи шла по краю дороги, уступая мне середину. Временами она сходила на обочину, тогда высокая сухая трава, до которой здесь не добрались козы, начинала звенеть у нее под ногами. От этого звона у меня щемило сердце.

Начало темнеть. Серый редингот и того же мышиного цвета шейный платок моей спутницы сливались с быстро густеющими сумерками. Казалось, лицо ее плывет над землей само по себе, лишенное не только тела, но даже шеи, как у ангелов на фресках греческих церквей. Для полного сходства не хватало лишь крыльев.

На угловой башне Паламиди зажгли сигнальный огонь. По контрасту с ним ночь сразу набрала силу, поглотив очертания стен и крыш ниже по склону. Город не спал, но долетавшие оттуда звуки в темноте отделились от людей и вещей, которые их производили, и зажили собственной жизнью. Они плавали вокруг нас, причудливо сочетаясь, вступая в диковинные союзы, невозможные при дневном свете. Сюзи тоже была взволнована тем, как полнится ими пронизанный пением цикад теплый воздух.

“Кузнечик, кузнечик, продай мне свою скрипочку!” – пропела она.

Только я успел подумать, что не хочу с ней расставаться, как она изъявила желание посмотреть мое жилище. Я не заставил себя долго упрашивать. У меня на квартире Сюзи попросила бумагу, чернил и черкнула записку мужу, пояснив, что муж будет о ней беспокоиться. Мой слуга был отправлен к нему в гостиницу с этой депешей.

“Я написала ему, что вы пригласили меня поужинать, а врать нехорошо, – улыбнулась Сюзи. – Пусть это будет правдой”.

Ее ноготок щелкнул по стоявшей на столе бутылке вина.

Пока она во дворе совершала свой туалет, я присоединил к вину хлеб, сыр, аспарагус, миску оставшегося с обеда холодного жареного гороха. Вслед за ней я тоже прогулялся на двор. Слуга еще не вернулся, мы сами полили друг другу на руки из кувшина и ощутили себя заговорщиками, совершившими тайный ритуал братства.

За едой Сюзи завела разговор о трагедиях Софокла, точнее, о том, какое воздействие оказывают они на душу – возвышают ее или очищают. Я сказал, что это две стороны одной медали: очищение души способствует ее возвышению и наоборот, – однако Сюзи находила принципиальное различие между тем и другим. В доказательство она ссылалась на своих племянниц, одна из которых чиста душой, но не ценит поэзию, тогда как вторая обожает Байрона, но сама при этом – редкостная свинья. На этом факте Сюзи попыталась выстроить целую теорию, но концы с концами у нее не сходились. Запутавшись, она вдруг встала и поцеловала меня в губы.

Казалось, поцелуй – самое большее, на что я сегодня могу рассчитывать, но Сюзи, не переставая орудовать языком у меня во рту, начала расстегивать мой жилет. На второй пуговице она бросила это непростое дело и с возгласом “я хочу жить!” стала раздеваться сама. Некстати вернувшийся слуга был выставлен мною за дверь.

“Она вас не смущает?” – спросил я, вынув из сапога свою увечную ступню.

Сюзи погладила ее с фальшивой ласковостью. Так ребенок в гостях гладит хозяйскую собаку, принужденный к этому родителями, но сомневаясь в том, что она не кусается.

Мы вновь слились в поцелуе и медленно, то и дело отклоняясь от курса, стали подвигаться к кровати. Я незаметно направлял движение в нужную сторону. Сюзи лишь однажды оторвала свои губы от моих, чтобы сказать еще раз: “Я хочу жить!”. Я смолчал, понимая, что отвечать не нужно, ее слова обращены не ко мне, а к мистеру Пэлхему.

На кровати я взял инициативу в свои руки – сорвал с Сюзи одежду и сразу ею овладел. Она пыталась было продлить прелюдию, но вопреки моим желаниям сумела только задуть свечу. Я не сообразил отставить шандал подальше, чтобы у нее не хватило на это дыхания. Мне хотелось видеть ее голой, ей – наслаждаться, не заботясь о том, как она выглядит.

После совокупления она осталась лежать неподвижно. Теперь я и без свечи мог рассмотреть ее привыкшими к полутьме глазами. Звездное небо за окном давало для этого достаточно света. Я оценил форму ее грудей, но понять, какого цвета соски, розовые или коричневые, при таком освещении было невозможно. Растительность на лобке имела небольшую выемку в том месте, где мысленно проведенная через пупок вертикальная линия пересекает воображаемую черту, соединяющую верхние части бедер. Сюзи лежала на спине, эта выемка делала ее пушистый треугольник в низу живота похожим на черное сердце.

Она повернулась ко мне, приподнявшись на локте. Я ожидал лестных для себя интимных признаний, но услышал две нараспев произнесенные по-английски стихотворные строчки: “О, прекрасная Греция, плачевный осколок древней славы! Тебя нет, но ты бессмертна!”

“Байрон?” – спросил я, хотя можно было не спрашивать.

Я видел, что ее порыв не исчерпан, она готова продолжать, но не уверена, понравится ли мне резкий переход от любви к гражданской лирике.

Я попросил ее продолжать. Ее голос окреп: “Кто станет вождем твоих сынов, рассеянных по лицу земли? Кто сможет разрушить их привычку к рабству, длящемуся столь долго? – продекламировала она, переводя на французский малопонятные, по ее мнению, слова, но не сбиваясь при этом с ритма. – Сердце тоскует по отчизне, по отчему крову. Оно радостнее бьется возле родного очага, но вы, вечные странники, отправляйтесь в Грецию, бросьте взгляд на страну, такую же печальную, как вы. Посетите эту священную землю, эти волшебные пустыни! Только не касайтесь обломков ее величия. Пусть ваша рука пощадит землю, без того ограбленную слишком многими”.

В последних строчках речь шла о незаконном вывозе из Мореи древностей. Я объяснил Сюзи, что, хотя этот промысел объявлен преступным и правительство грозит ослушникам суровыми карами, в Навплионе обломки барельефов и статуй продают почти открыто. Чиновники участвуют в прибылях от ими же запрещенной торговли.

“Греки – те еще мошенники, не обольщайся на их счет”, – умерил я ее восторги.