Девятый час - Элис Макдермот Страница 12

– Если у тебя сейчас есть свободное время, пойди вниз и посиди с ребенком, – говорила она. Сестра Люси умела настоять на своем. – Позволь матери подняться наверх и глотнуть воздуха.

– Ты не против? – всегда спрашивала Энни, поднимая взгляд на маленькую монашку и смеясь, невзирая на то, что надувшаяся и ревнивая сестра Иллюмината внезапно закатывала рукава или начинала посасывать обожженный кончик пальца.

И сестра Жанна вприпрыжку спускалась вниз по лестнице.

– Я? Против? – Точно не могло быть вопроса более нелепого.

Прижав руки к сердцу, чтобы не раскачивалось распятие, сестра Жанна заглядывала в плетеную корзину для белья, где спала Салли, или, когда девочка подросла, подбирала полы одеяния, чтобы присоединиться к любой игре, которую та затевала с вырезанными из мыла животными, лоскутами ткани и пустыми катушками из-под ниток.

Девочка приводила ее в восторг. На самом деле в восторг сестру Жанну приводил любой ребенок. Она была медсестрой из низов, без специального образования, а то, что она могла и умела, зачастую ограничивал ее рост и нехватка сил, но ее талант обращаться с детьми поражал. Возможно, потому, что даже в полном облачении она казалась одной из них: маленькая, вежливая, скорая на смех и на слезы, но с хитринкой и скептицизмом во взгляде, заметными всякий раз, когда она задирала подбородок, чтобы выслушать какого-нибудь высокого взрослого. И этот скептицизм, похоже, могли уловить и разделить только дети. Сестре Жанне достаточно было повернуться от любого серьезного, многословного взрослого (отца или матери, священника, доктора или даже другой монахини) к ребенку, и между ними возникало взаимопонимание. «Глупости ведь все это, правда? – говорил один только ее взгляд. – Лучше не давать им знать, что мы все поняли».

И разве она не проделывала такое с нами?

Из-за небольшого росточка и таланта в обращении с малышами работу сестра Жанна получала самую печальную: больные дети, дышащие на ладан новорожденные, младенцы, которыми пренебрегали, с которыми дурно обращались, которых бросили. Она была специалистом по выведению чесотки, стригущего лишая, вшей, по применению касторового масла и припарок, по чистке ушей и утиранию слез. Лучше других монахинь сестра Жанна знала дорогу к различные бруклинским приютам и в Манхэттенский дом сиротки. Часто ей поручали сопровождать туда детей, иногда от ворот кладбища, иногда из зала суда или из полицейского участка, иногда из той самой комнаты, где еще лежала недавно скончавшаяся мать, а в недвижимый воздух закрадывался гниловатый запашок смерти. Очутившись со своими подопечными на улице, сестра Жанна умела превратить путешествие в чудо для дрожащих малышей: доставала из глубоких карманов кусочки сахара или указывала на что-то или кого-то, способных их рассмешить. Она умела преодолевать лестницы подземки и запруженные улицы, не разбудив спящего новорожденного, которого несла на руках. И всегда, всегда сопровождавшая ее сестра сообщала потом, что обратный путь в монастырь сестра Жанна проделывала в слезах.

Сестра Жанна изо всех сил старалась уравновесить горе, которое испытывала, видя страдания больных, собственной неиссякающей радостью при созерцании чуда здоровых. Салли была здоровой (девять фунтов при рождении, а позже, когда подросла, крепкие руки и ноги и розовые щечки), и после печального дня у одра умирающего ребенка или горюющей матери сестра Жанна предвкушала, как увидит ее в подвальной прачечной, хотя бы чтобы убедиться: Бог, в конце концов, так же щедро наделяет добрым здравием, как и болезнями.

Она подбирала полы одеяния и садилась к девочке на персидский коврик, упиваясь видом пухлых ручек и ярких глазок, ее смышленостью (уже к четырем годам Салли знала поименно всех монахинь в монастыре) и тем, как быстро она растет. Это утешало, дарило надежду, что чахоточная девочка, за которой сестра Жанна на днях ухаживала в ее последние часы, возродится на небесах такой же пышущей здоровьем. И молодая монахиня говорила себе, что стенания и горе несчастной матери – не сейчас, но скоро, ведь жизнь – это лишь миг, – обратятся в радость, с какой Энни обнимала в лучах предвечернего солнца здоровую дочку и говорила:

– Оглянуться не успеешь, как я вернусь.

– Не спеши, – отвечала тогда сестра Жанна или, цитируя сестру Люси: – «Пойди глотни свежего воздуха». – И они обе хохотали.

Когда Энни уходила, сестра Жанна с девочкой карабкались вверх по лестнице («Нет-нет, у меня все будет в порядке, – иногда бросала им вслед сестра Иллюмината. – Столько дел еще, столько дел. Возможно, вам придется прислать мне ужин сюда».) Они заходили в красивую часовню, чтобы, преклонив колени, вместе помолиться. Они шли на кухню за сухим печеньем и стаканом молока или (если готовить обед было еще рано) стряпали основу для пудинга или фруктовое пюре. В хорошую погоду они выходили на задний двор монастыря, где копались в садике лопатой и старой ложкой. Когда шел дождь, они сидели в обставленной со вкусом общей комнате, в прошлом – гостиной особняка, и перебирали четки. Сестра Жанна превращала каждое таинство в своего рода сказку, а девочка считала бусины четок и, как правило, тихонько засыпала.

Как раз в такой сырой день, в минуты краткого и непривычного безделья, сестра Жанна задумалась о Джиме.

С убежденностью очевидца сестра Жанна верила, что любая человеческая утрата будет возмещена: к горюющей девочке вернется мать, мертвый младенец обретет в мире ином крепкое здоровье, страдание, горе, несчастный случай и потеря – все получит воздаяние на небесах. Она верила этому, потому что… (и она могла объяснить это только детям, а при попытке сказать то же самое горюющему или страдающему от тоски взрослому становилась косноязычной) потому что этого требовала справедливость.

На ее взгляд, это был простой логический вывод. Безумие, с которым страдание распространялось по миру, бросало вызов логике. По неправомерности со страданием ничто не сравнится. Невезенье, слабое здоровье, неудачный момент. Невинные дети заболевали так же часто, как грешные люди. Болезнь поражала молодых матерей, а старухи беспокойно задерживались на этом свете. Жизнь достойных людей обрывалась в хаосе, отчаянии или полнейшем разорении. Удачливые блаженно вели свою жизнь до того момента, пока удача им вдруг не изменяла: стук в дверь, кашель, блеск на лезвии ножа, краткий миг невнимания. Долгожданный ребенок выскальзывал в этот мир и тут же синел и обмякал на руках матери. Кто-то появлялся на свет хромым, увечным или просто слишком голодным для хрупкой женщины, которой сама жизнь была уже не по плечу. В соседнем приходе родился младенец с черепом настолько деформированным, что не мог закрыть рот, и каждый его вдох или выдох, каждое слово, которое он произносил, даже детский смех сухо хрустели на пересохших и раздутых губах. Сестра Жанна видела мальчика, который родился с пурпурным родимым пятном во всю щеку. Слепота. Побои. Сломанные или искривленные кости. Несчастные случаи, разложение. Жестокость природы. Жестокость дурных людей. Слабоумие, безумие.

Этому не было объяснения. Невозможно было объяснить и то, насколько всеобъемлюще страдание, насколько оно избирательно.

Сестра Жанна верила, что справедливость требует упорядочить этот хаос. Справедливость требует, чтобы горе обрело утешение, чтобы раны зажили, каждое оскорбление обрело воздаяние, а смятение – уверенность, что каждый живой человек, которого создал Бог, не погибнет окончательно.